Публикуем произведения, занявшие третьи места в конкурсе «Степные всполохи».

 

МОЛОДЁЖНЫЙ КОНКУРС

НОМИНАЦИЯ «ПРОЗА»

Гребенюк Александра (Москва)

У ворот рая

Рассказ

 

       Она стояла на мосту и плакала. Ветер ласково трепал локоны каштановых волос и бережно поправлял тонкое светлое платье. Ее колени слегка дрожали. Запахнув кожаную куртку, она присела на корточки и, взявшись за чугунные столбики бордюра, слегка наклонилась вперед. Толстая цепь, ограждающая от края пропасти тихо звякнула и затихла. Внизу темная вода отражала серебристые огни города. Течение реки завораживало и манило белыми гребешками волн.

        Ночь укрывала темным крылом, и тишина медленно обволакивала маленький город. Только ветер шептал тихие песни, изредка принося издалека звуки засыпающих улиц. Девушка вытерла слезы и обняла руками колени. Фонари вдоль набережных будто тысячи свечей разгоняли темноту, они согревали и дарили надежду. Но пустота в груди, будто голодный зверь, поглощала все это в себя и не могла насытиться. И вот уже совсем не интересен стал пейзаж ночного города вдали. Девушка подняла голову в небо. Оно было таким же темным, как река внизу, серые ленивые облака плыли прочь, оставляя место для уставшей бледной луны, свет которой был настолько слабым, что даже гладь воды не могла отразить его. Она снова уткнулась взглядом в ботинки и, решившись, осторожно пролезла под цепью и встала на край бордюра, оказавшись в опасной близости от двухсотметровой высоты.

 

- Привет!

 Она резко обернулась и, слегка пошатнувшись, едва не выскользнула вниз, в бездну реки, но рука инстинктивно ухватилась крепче за столбик защитного барьера.

    В трех метрах от нее стоял незнакомый ей молодой человек. И откуда взялся, в это время здесь никто не ходит. Он стоял на одном месте, на лице легкая улыбка,  задумчивое и спокойное выражение лица, внимательный взгляд.

- Осторожно, - предупредил незнакомец, - можно ведь и вниз соскользнуть.

  Она нахмурилась и отвернулась. Уединение было разрушено. Ей казалось, что если  она проигнорирует слова, то посторонний исчезнет или просто пойдет дальше по своим делам. Но незнакомец уходить не собирался. Он деликатно кашлянул.

- Я, конечно, дико извиняюсь, но вы еще долго будете там стоять? Просто, это мое место.

- В смысле? - она недовольно сдвинула брови.

 И тут он наконец-то сделал робкий шаг вперед.

- Ну, в смысле, я фотограф, делаю снимки с этого места.

       Она снова обернулась и мельком оглядела его. Пальто невзрачное, потертые джинсы, коричневые старомодные ботинки, на плече сумка и дурацкий желтый шарф на шее.

- Найдите другое место, - она повернулась к нему спиной и снова посмотрела вниз, но теперь уже не так сосредоточено. Река по-прежнему скользила в своем направлении. Ей-то никто не мешал, и никто не скажет ей, что она течет не там, или что занимает слишком много места в этом городе, что не приносит никакой пользы. Ей никто не скажет, что она некрасивая или слишком холодная. Она просто есть, и все жители этого города знают, что она должна быть здесь, она просто река, и все принимают ее такой, какая она есть.

- Я не могу найти другое место, - робко ответил незнакомец за спиной.

- Послушайте, отвалите, а! - ее щеки покрылись адреналиновым румянцем. - Не надо строить из себя героя! Здесь еще по сто метров гребаного моста с каждой стороны. Выбирайте любое! Что вы ко мне пристали?!

- Но мне нужно именно это место, - он выставил указательный палец.

Она обреченно вздохнула, пробралась обратно на мостовую и с раздражением отошла в сторону, облокотившись на бордюр. Фотограф, не теряя времени, встал на ее место, возле ограждающей цепи.

- Спасибо, э-э... простите, как вас зовут? - Она молча посмотрела на него исподлобья. - Понятно, а меня Петр.

 

    Девушка стала наблюдать, как дотошный фотограф начал доставать из своей сумки особые приспособления для крепежа фотокамеры. Она надеялась, что тот по-быстрому сделает свой  снимок и уйдет.

- Вот уже несколько недель я делаю серию снимков о передвижении луны, - вдруг начал объяснять Петр. Не смотря на явное отсутствие интереса у слушателя, он продолжил. - Здесь важно, чтобы снимок был сделан в одно и тоже время и с одного и того же места. Для этого я и ставлю штатив.

  Она посмотрела на бледную луну и не увидела в ней ничего прекрасного, что захотелось бы запечатлеть на фотографии.

- Вы даже не представляете, как сильно меняется луна в течение месяца. Я был приятно удивлен, что у нее может быть столько форм и оттенков. Хотите посмотреть предыдущее фото?

  Она попыталась проигнорировать его.

- Ну же, просто взгляните на дисплей, не бойтесь.

 Любопытство взяло верх. Она подошла ближе и коротко взглянула на фото. Ничего примечательного, но что-то было в этом снимке притягательное, свет от луны  казался ярче и теплее, чем нынешней ночью. Незнакомец будто прочитал ее мысли.

- Самое важное это свет. От него во многом зависит, как будет выглядеть конечное фото. Ночью делать снимки сложнее, но интереснее. Здесь самое главное правильно настроить выдержку. Чем дольше открыт объектив, тем больше света падает на матрицу. - Фотограф оценивающе посмотрел на луну, так художник пытается выделить индивидуальные черты для портрета. Он даже начал водить в воздухе руками, будто пытаясь изобразить свои слова жестами. - Но здесь важно найти тонкую грань. Если слишком долго ждать, снимок будет чересчур светлым и неестественным, а если наоборот, поспешить, темным.

Девушка задержала на нем взгляд.

- И как вы находите эту грань?

  Петр улыбнулся.

- Интуитивно. Методом проб и ошибок. У меня целая лента неудачных фотографий. Но именно эти неудачные кадры помогают мне увидеть, что я сделал правильно, а что нет. Я смотрю на них и понимаю, что необходимо изменить.

Затвор камеры щелкнул и на экране появилось новое фото.

- Вот, видите, это неудачный снимок, - сделал вывод фотограф. Девушка не понимала почему, но разговор с незнакомцем притягивал ее все больше. Ей казалось, будто она попала в течение невидимой реки с чем-то новым, неизведанным, посторонним, и что среди этого потока слов, она вот-вот найдет ответы.

- Посмотрите на фонари на набережной, - Петр указал рукой на город. - Видите, они, как свечи, отражают мягкие, слегка приглушенные, теплые тона. А на снимке они белые, слишком резкие и яркие. Их свет заглушает луну в небе. Значит, я переборщил со светом, надо немного откорректировать настройки и оставить место для красок.

  Он начал колдовать над камерой, а девушка посмотрела вдаль. Ей показалось, что городской пейзаж стал мягче, и небо светлее. Теплый свет от фонарей медленно наполнял ее.

- Чем больше разноцветного света в кадре, тем удачнее получится фотография. Нажимаем на кнопку спуска и ждем, доверяясь своей интуиции.- Петр развел руки в стороны и жизнерадостно улыбнулся.

  Девушка грустно посмотрела на него и спросила.

- Зачем вам это все?

 Он сделал слегка удивленное лицо, будто не ожидал этого вопроса.

- Это дело моей жизни!

    Затвор камеры в очередной раз щелкнул. Петр довольно улыбнулся.

- Ну вот, теперь все получилось так, как надо.

  Она взглянула на снимок и замерла.

- Посмотрите, как теперь краски и свет плавно перетекают друг в друга. Здесь все гармонично сочетается, фонари на набережной не заглушают нежный свет луны, а гладь воды отражает небо. Нам удалось запечатлеть на снимке мгновение, в котором царит гармония и тишина. Разве это не чудо? Как можно это не любить?

    Он участливо заглянул ей в лицо и вдохновленно продолжил.

- Вся наша жизнь состоит из таких вот кадров, удачных и не очень. А из них складываются наши воспоминания. В любой момент мы можем достать их из фотоальбома и окунуться в тот самый миг, который подарит радость. За это я и люблю свою работу, она позволяет мне находить и улавливать эти чудесные мгновения. А ведь в мире так много прекрасного, нужно только открыть глаза и увидеть это. Конечно, бывают и неудачные дни и испорченные снимки, но это не повод бросать все и уничтожать то, что было сделано до этого. Все разрушить легко, а вот создать что-то новое гораздо сложнее. Все создает свет, он обязательно должен быть внутри каждого снимка, потому что без света нет красок и форм, только пустота.

 

      Девушка не выдержала внимательного взгляда и отвернулась, а через секунду, закрыв лицо, разрыдалась. Она почувствовала на себе его недоуменный взгляд. На мгновение Петр неуверенно коснулся ее плеча, но она никак не могла остановиться, будто вся горечь и обида, что накопились у нее внутри, вырвались мощным потоком, прорвав дамбу. Волны то накатывали, то отступали, но постепенно затихли, оставив мелкую рябь всхлипываний. Ветер попытался взъерошить ей волосы и шепнул что-то ласково в уши. Она глубоко вздохнула и опустила руки, открыв глаза.

 

На мосту никого не было. Девушка сделала несколько растерянных шагов.

- Петр?

 Но в ответ слышался только легкий шум волн бегущей внизу реки. Она подошла к месту фотографа и увидела лежащий на мосту снимок. Тот же самый вид с моста, только в другое время, когда на небе была полная луна. Она посмотрела вниз на течение реки.

- Спасибо, - тихо сказала она тишине. Ветер стих и заметно потеплело. Темная вода в реке вдруг заиграла другими красками. Она подняла голову и замерла.

  На горизонте нежно-розовая заря окрасила небосвод, осветив всю набережную новыми оттенками. Желтый, оранжевый, красный сливались в единой гармонии, согревая мягким светом. Облака будто замерли в тихом безветрии и наполнились лиловой ванилью. Небо стало ярким полотном неведомого художника, на котором искусно смешались воздушные краски. Это было так прекрасно, будто сама Вселенная распахнула глаза. Девушка вдохнула в себя восторг. Тепло наполнило сердце, а в душу впорхнула легкость. Впервые она встречала такой рассвет, и впервые за последние дни она, наполненная счастьем, улыбалась.

 

 

Малухина Мария  (Москва – София)

 

Минимум багажа

 

рассказ

 

Небо было серым, а вот море, море в этом пред-декабре было изумительного цвета синего бархата, и Кирилл, шагая по тяжелому холодному песку, думал о том, что такое мгновение стоит того, чтобы его запомнить. Все остальное уже вылетало из головы – вчерашние обеды, телефонные номера, имена соседей. А вот этому морю хорошо бы остаться.

Кирилл вел на поводке маленького мускулистого джек-рассел-терьера, точнее, это джек-рассел вел Кирилла, а тот едва поспевал за энергичным собакиным темпом. Джек-рассела звали Мусик – это еще Лиля его так окрестила, но Мусик ему совсем не шло, поэтому Кирилл звал его Муссоном – за стремительность и скорость. Ну, и помужественнее выходило.

Муссон был Кириллу, конечно, не по возрасту и не по здоровью, но Лиля хотела только такого, увиденного когда-то в девяностых по телевизору в «Маске» с Джимом Керри, и с тех пор так и запавшего ей в душу.

Она же была на десять лет моложе Кирилла, столько сил–хватило бы на десять собак. Поэтому сразу после переезда, обжившись немного в своем новом домике у болгарского Черного моря, они завели щенка. Завели-то завели, а вот оно как все развернулось.

Пришлось подстраиваться, молодиться, выползать с Муссоном на длительные прогулки. Каждое утро, пристегивая поводок к ошейнику, Кирилл ругался на собаку страшными словами, но в глубине души был рад. Мусиков моцион его после Лилиной смерти вытащил.  Иначе он, может, ушел бы сразу за ней.

Они дошагали до конца пляжа, и вылезли на серый асфальт набережной. Потрусили мимо закрытых на несезон мелких кафешек, и заползли в теплое, неизменное, какое бы время года не происходило за окном, нутро местной крачмы –южной родственницы привычной корчмы.

Внутри его уже ждали всегдашние воскресные товарищи – Нивелин и Пенчо. Нивелинпостарше – восьмой десяток, и волосы совсем белые, Пенчопомладше –едва исполнилось шестьдесят, соль с перцем, но, в общем, примерно его ровесники. Такие же траченые временем, но все еще живые, с тлеющим огоньком в глазах, который разгорался ярче после винограднойракии.

- А-а-а, товарищ Семенов! А мы тебе уже заказали рюмочку.

- Ну, конечно, заказали, орлы мои, –  подумал Кирилл и опустился на грубую деревянную лавку рядом с Нивелином.

Муссон пристроился в ногах, сложив умную морду на передние лапы – знал, что скоро ему обязательно перепадет что-нибудь мясное с хозяйского стола.

Кирилл поприветствовал хозяина крачмы,   и тот помахал в ответ, сделав неопределённый, но почему-то очень понятный жест:

-Как всегда?

Кирилл кивнул – как всегда. Хорошо, когда понимают без слов.

Подняли рюмки, чокнулись.

- На здраве!

Отпили по глоточку, крякнули. Ракия обожгла всех одинаково.

- Конечно, заказали рюмашку, куда же вы денетесь. Надежды маленький оркестрик под управлением любви. Оркестрик жалоб и кряхтений – это наш вариант. Ну все, Пенчопоправил на носу очки, сейчас залпом, как по команде, на счет три…, – думал Кирилл.

Пенчо, действительно, подвинул мизинцем очки к переносице и тяжело вздохнул.

- Нет, эта женщина сведет-таки меня в могилу…

Кирилл не стал слушать, хотя разговор всегда и велся на русском – это поколение, в отличие от болгарской молодежи, владело русским прекрасно, а, главное, любило на нем разговаривать.

Он не стал слушать потому, что прекрасно знал все, что будет сейчас сказано. Пенчо, действительно, исполнял как по нотам. Вообще, по-хорошему, ему и его Цветанке надо было бы развестись лет эдак –дцать назад. Чтобы сохранить себя и детей. Но они не развелись – этих самых детей ради, и теперь имели на руках двух тридцатипятилетних близнецов-невротиков, прошедших к этому моменту каждый через два развода, видимо, пытаясь наверстать упущенный родителями шанс.

Каждое воскресенье Кирилл вместе с Нивелиномвыслушивали сводку с Пенчовых полей, и удрученно кивали в такт головами – советовать в этой ситуации было невозможно, поскольку совет мог быть только один, и тот нежеланный. Ожесточенно спорившие по каждому пустяку супруги сходились в одном – обоим казалось, что в их возрасте что-то менять слишком поздно.

Пенчо как раз закончил свой скорбный монолог, и мужчины опять подняли рюмки. Хозяин крачмы принес закуски и большое блюдо с дымящимся мясом –кюфте и кебабами, и на какое-то время они замолкли, занятые едой. Молчание прерывал только поскуливающий Муссон, превратившийся временно обратно в Мусика – бедную неделями не кормленую собачку с печальными глазами. Никто его спектаклю, конечно, не верил, но кусочки мяса ему на пол все равно кидали.

- Долговато молчим, – подумал Кирилл. – Ну ничего, сейчас Нивелин вступит со своей блестящей сольной партией.

Кирилл, конечно, не ошибся.

- Вы не представляете, как у человека может, извините, болеть жопа! – заявил Нивелин.

- Конечно,представляем! – хмыкнул про себя Кирилл. – Геморрой, радикулит, артрит – только, как у Джерома Джерома, родильной горячки не хватает. Весь обложился своими банками с лекарствами. Ну, действительно, когда твое тело начинает рассыпаться на составные части, почему бы не превратить это в хобби?

- Нивелин, голубь ты мой ясный, – вслух перебил приятеля Кирилл. – А что если мы на минутку забудем о твоей заднице, и как-нибудь все вместе развлечемся?

- Что, закажем еще ракийки? – смеясь, предложил Пенчо. – Если что, то я всегда за!

 - Да нет, я серьезно. К черту Нивелиновы таблетки, махнули куда-нибудь на недельку! Прям втроем. На моей машине, за бензин я заплачу. Куда угодно!Да хоть в Румынию.

- Ага, отличная идея, – хмыкнул Нивелин. – Все бросить и доехать до Румынии.

- Ну а что такого-то?– возмутился Кирилл. – Такие все развалины, что ли?

- Да ну тебя. Какая, к черту, Румыния, скоро снег выпадет. Вон, Рождество уже через месяц. Давайте-ка, действительно, закажем еще ракии, – подытожил Пенчо, и помахал хозяину.

Хозяин, отдыхавший за барной стойкой с книжечкой кроссвордов, как всегда, понял все без слов, и достал из-под стойки три чистых рюмки.

***

Дома Кирилл первым делом повел Муссона в душ. Мыться терьер не очень любил, поэтому егозил по кафельному полу душевой, пытаясь увернуться от теплых струй воды. Одной рукой Кирилл держал лейку душа, другой пытался намылить собаку, не попав ему едкой пеной в глаза. С Лилей это все исполнялось легко, весело, в четыре руки.

Домыв, наконец, Муссона, Кирилл закутал его в большое махровое полотенце и отнес в библиотеку – так он называл небольшой кабинет, заставленный книгами, вывезенными в свое время из Москвы с большими приключениями.

Когда они перебирались в Болгарию по своей уютной пенсионерской визе, Лиля уезжала налегке – в новую жизнь с минимумом багажа, и умоляла Кирилла оставить книги на своих местах, все равно же Катя с малышом будут жить в их квартире. Но Кирилл заартачился – Катюха все равно ничего из этого читать не будет, а Бореньке до Кирилловых книг по истории искусства расти еще лет пятнадцать. Вот подрастет – пусть приезжает в гости, дам полистать. Лиля смеялась и обзывала его Плюшкиным.

Перевоз библиотеки был хлопотным и проблемным, транспортная компания умудрилась все перепутать, и не один раз, но сейчас Кирилл об этом не жалел. Книги были якорем, напоминанием о той прожитой, использованной жизни, оставшейся в Москве.  В ней не было моря, но была Лиля. А книги были и там и там.

Усадив завернутого в полотенце Муссона на кушетку, Кирилл опустился на компьютерный стул и открыл крышку ноутбука. В окошке Скайпа напротив Катиной фотографии горел зеленый значок.  Ну что ж, раз она, наконец, в сети, можно и набрать.

Скайп мелодично затренькал, показывая Кириллу только маленькое окошечко с его собственным изображением. Он выглядел старше своих лет – резко постарел после Лили. Теперь он старше, чем привык себя видеть.

На экране появилось изображение знакомой гостиной, а перед камерой возник Боренька, почему-то в одних трусах.

- Деда! –  воскликнул мальчик и прикоснулся ладошкой к экрану.

- Боря! Красавец мой, здравствуй! Привет! Какой ты большой! –  восхитился Кирилл.

- Пивет! – радостно улыбнулся беззубым ртом внук.

- А где мама? – поинтересовался Кирилл.

- Тама, –  Боренька неопределенно махнул рукой куда-то вбок.

Оттуда доносились приглушенные закрытой дверью, но все же различимо громкие голоса.

- Сволочь! Просто сволочь! Ну и катись на хрен! Как все остальные! – провизжал женский голос. Где-то за пределами комнаты, вероятно, в коридоре, выходил на финишную прямую скандал.

Бах! Это захлопнулась за кем-то входная дверь. Боренька дернулся, и испуганно повернулся в сторону звука.

- Боря! Борь! – попытался отвлечь мальчика Кирилл. – А расскажи-ка мне, что ты сегодня ел на завтрак?

- Утерброт! – радостно вернулся к разговору с виртуальным дедом Боря. –  С Нутеллой!

- Ах, с Нутеллой?! – преувеличенно удивился Кирилл.  –  А чай пил?

- Не, сок пил аписиновый!

Дверь открылась, и в комнату влетела Катя.  Кирилл успел заметить ее лицо – привела себя в порядок. Видно, что только что плакала, но убрала с щек потеки от туши, и нос уже не такой красный. Хотя бы что-то.

- Кхм, – прокашлялся Кирилл. – Катюша, я тут!

Катя от неожиданности ахнула.

- Папа, ой! Напугал! – и тут же расхохоталась.

Всегда так, с самого детства, клубок эмоций – плачет, а через минуту хохочет. В Лилю, конечно, этой живостью, не в него.

- Я позвонил, а наш джентльмен сам поднял трубку, представляешь! Ребенок-акселерат какой-то.

- Это что, он у меня тут сам игру дорогую на айпад купил, потыкал, и оплатил как-то с моей карточки, представляешь? Пришлось ставить родительский контроль. Они в гаджетах получше нас разбираются. Фух…Это… Привет, вообще! – Катя опустилась на диван и взяла ноутбук на колени.

Похожа, конечно, очень похожа. Такая же красавица с ямочками на щеках. Только уставшая. И какая-то выцветшая, точнее, обесцвеченная.

- Катюша, может, мне перезвонить попозже? Я как-то в неподходящий, видимо, момент…

- Да, ты всегда в неподходящие моменты, пап, чего уж, –  возразила Катя.

- Ну, тогда, если ты не возражаешь, я все же поинтересуюсь…

- Возражаю, пап.

Кирилл замолчал. Повисла неловкая пауза, которую, впрочем, Катя сама и прервала. Ей, все же, надо было выговориться.

- Полгода. Долбанные полгода…

- Катюш, ну не при Боре, а?

- Полгода я, значит, из кожи вон лезла ради этого… Я же реально думала, что у нас с ним получится все. Что будет у Бори нормальный отчим, а тут… Вот это вот все только ради того, чтобы он меня вот так бросил.

- Как так?

- Ну, как-как…Вот так вот. Сказал, что я по дому ничего не делаю. Что он пашет, а я сижу дома, не работаю, и только в сериалы американские туплю. И что меня больше вообще ничего не интересует.И что его достало это все. И я достала…

Катя закусила губу, по ее щекам потекли слезы. Кирилл не знал, что ей сказать.

- Катюша, а ты… ну, действительно, как ты выражаешься, тупишь?

- Ой, па, вот прекрати, а?  Что мне еще делать? Я с Боряном целыми днями сижу, – Катя понизила голос так, чтобы занятый рядом с ней своими игрушками сын не услышал. – Он у меня всю энергию отнимает.

- А почему ты не выходишь никуда? Может быть, не на работу, но сходи в кино… В театр, я не знаю… На выставку какую, – возразил Кирилл.

- Ну, во-первых, вы с мамой, конечно, замечательно укатили к вашему морю на пенсии, а мне, по-твоему, с кем его оставлять?

- Но, ты же вроде говорила, что Борины другие бабушка с дедушкой, несмотря на ваш с Сашей развод, очень настроены помогать. Или что-то изменилось? Так ты дай знать!

- Да настроены, настроены. Сидят они с Борей, приезжают, не волнуйся. Но все равно я никуда не хочу.

Кирилл вздохнул, поскреб ногтем по столу. Он видел, как Катина послеродовая, от которой сбежал муж Саша, переросла со смертью Лили в новую депрессию. Он даже советовался со своим знакомым московским психиатром – тот порекомендовал привести Катю к нему на прием, и прописать грамотный курс антидепрессантов.

Когда после Лилиной смерти Кирилл приехал на какое-то время в Москву, он всеми правдами и неправдами пытался заманить дочь ко врачу, но она стояла намертво.

- Ты, пап, сам лучше сходи себе мозги поправь, – вот был единственный на все ответ.

Тащить ее, тридцатилетнюю, на прием силой, он, конечно, не мог, поэтому, узнав о появлении в ее жизни полгода назад нового мужчины, Кирилл понадеялся, что тот принесет с собой так нужный его дочери свежий воздух. Но Катина тоска оказалась сильнее, и этот новый тоже поспешил сбежать.

- Катюш, – вдруг начал Кирилл, –  а перебирайтесь вы с Борькой ко мне! Дом хоть и маленький, да не такой уж и маленький. И для тебя комната есть, и для него. Документы мы вам как-нибудь оформим, не знаю, как, но я у своих местных друзей поспрашиваю. Давай, а?

Катя хмыкнула, и посмотрела прямо в камеру.

- Пап, кончай, а?

- Слушай, ну, не хочешь пока переезжать, приезжай на каникулы. У тебя же, вроде, был Шенген. Сделай Боре, и в вперед. Я куплю тебе билеты. Не хочешь ко мне в Болгарию, ну давай куда-нибудь еще свозим ребенка. Да хоть во Францию, у тебя же со школы должен был остаться французский. Вот и возродишь.

- Пап, ну какая Франция?

- Нет, ты послушай, отвезем Боряна в Диснейленд, а тебе найдем какого-нибудь француза по ходу дела!

Катя рассмеялась.

- А что ты смеешься? Не знаю, как у вас, а в моей молодости Ален Делон, например, был самый что ни на есть секс-символ. Найдем тебе похожего! Катюша, а если серьезно, на это надо времени неделю. Просто сделай Боре Шенген  – это все, что от тебя требуется.

Катя откинулась на диванные подушки, посмотрела куда-то в потолок. Кирилл замер на другом конце скайпа, боясь пошевелиться, лишь бы не спугнуть.

- Да ну, пап.  О чем мы вообще говорим, – вынесла вердикт Катя. – Боренька, иди сюда, попрощайся с дедушкой.

Кирилл выдохнул, и заставил рот сложиться в улыбке маленькому внуку. Просто не случилось. В очередной раз не случилось.

***

Небо было серым, а вот море, море в этом пред-декабре было изумительного цвета синего бархата, и это было заметно даже теперь, когда сумерки почти размыли грань между волнами и воздухом.

Кирилл оставил снова рвавшегося на прогулку Муссона дома, – этот второй за сегодня заход ему хотелось совершить в своем темпе. Тем более, на этой прогулке Муссон бы был третьим лишним.

Кирилл брел по песку, почти по кромке воды, стараясь все же не замочить ноги. Он прижимал к себе сверток –что-то, плотно замотанное в полиэтиленовый пакет. Наконец, Кирилл остановился, повернулся лицом к морю, стащил зубами с рук перчатки и развернул полиэтиленовый пакет. Под ним оказались слои газет, через которые он начал продираться немедленно закоченевшими пальцами. Наконец, он выпростал из бесконечных одежек тяжелую продолговатую урну.

-Ну что, Лилечка моя, пришли! Догуляли мы с тобой до моря. Тебе бы оно понравилось. Ты же каждый день изобретала для него новый цвет. Вот сегодняшний  – он бы точно вошел в твои любимцы. Извини за этот пакет, я с ним, наверное, выгляжу как психованный дед. Хорошо, в эту погоду тут нет никого. Кстати, вот, о психованных – помнишь, как мы ходили на «Психо»? Когда его, наконец, начали показывать в перестройку. Я тогда тебя не так хорошо знал, да и Хичкока я знал не лучше, гадал, в общем, понравится тебе такое или нет. Сам, конечно, не понимал, чего ожидать, но слышал о режиссере всякое. Так что я больше боялся твоей реакции на кино, чем самого фильма. Я никогда тебе не рассказывал, но там был такой момент, когда пошли финальные титры и включили свет, и я увидел твои глаза – какой там страх, там такой восторг был! Ничего не боялась, никого. Я тогда понял, вот на этом самом Хичкоке, что после всех моих баб мне каким-то чудом досталась ты. За какие-то заслуги непонятные. И что ты – навсегда. Так оно и вышло… Плохо мне без тебя, Лиль. Тяжко. Но ты, как всегда, была права по поводу кремации. Когда говорила – так, на всякий случай,– что не хочешь гнить с червяками. Я тогда от тебя отмахивался, возражал, что все равно ты меня сначала хоронить будешь. А не вышло. Так смешно, ты червяков этих больше, чем смерти боялась. А так  – вот, урна эта. Я, если честно, не знал сначала, что мне с этой дурой делать. Похоронить я ее не мог – в землю нельзя, там опять червяки, а поставить ее в Москве в стенку эту в колумбарии – ну, нет, это ерунда какая-то. Я ее сначала поставил на тумбочке рядом с кроватью, но чего-то ворочался потом ночью, думал, как бы ты меня подняла на смех с этой тумбочкой. Сказала бы, наверное, что только вставной челюсти в стаканчике рядом не хватает – для полноты картины. Ну, я тогда ее в шкаф убрал. На полку поставил. Ты бы над этой полкой, конечно, тоже посмеялась бы. Но я тут, Лилечка, придумал кое-что посимпатичнее. Ты же единственное, что меня тут держит. Без тебя и море – не море. Оно же было твое. И домик наш – он же тоже не наш без тебя. Он твой. И я тут подумал… Мужики без меня справятся – они и до нашего знакомства так же зависали по воскресеньям, ничего им не будет. Развлекут друг друга своими болячками. Катя… Я, честно, не знаю, что с ней делать. Я предлагал. Я пытался. И, знаешь? Я буду предлагать дальше. И буду пытаться. Но чтобы два человека встретились где-то посередке, второй должен сделать хотя бы маленький шаг. Она сделает, она же в тебя, умница. И когда она позовет, я вернусь. И Борьку мы вместе поднимем. Но это она должна сама дозреть. А сидеть и ждать я не могу. Заждался. А пока, Лилечка… Пока что я беру тебя с собой.

Кирилл сделал шаг вперед, и море лизнуло его ботинки. Он с трудом открутил крышку, и наклонил урну над водой. Ветер подхватил прах, и смешал его с серым воздуха, смешал его с синим моря, размыл в никуда их грань, и соединил все вместе в холодную бархатную темноту.

- Я беру тебя с собой. Куда бы я ни поехал, ты будешь рядом. В воздухе, и в земле, и в воде. Все, с чем я столкнусь: каждый снег, и каждый дождь, и каждый кофе на заправке – это все равно будешь ты. Всегда ты.

Кирилл улыбнулся и вдохнул поглубже крепко просоленный воздух. Рука затекла под тяжестью металла урны. Убедившись, что внутри ничего не осталось, Кирилл закрутил крышку и быстро зашагал в сторону дома.

Там уже ждал собранный заранее чемодан. Как и планировалось, в новую жизнь – с минимумом багажа.

Кирилл погрузил чемодан в багажник, устроил Муссонапоудобнее на заднем сидении, и включил навигатор. Да хоть бы и в Румынию. Тут ехать-то до границы всего час. А дальше посмотрим.

Кирилл включил первую передачу.  Весь в разводах от морской соли ботинок опустился на педаль газа. Машина тронулась, и Муссон радостно залаял.

 

НОМИНАЦИЯ  «ПОЭЗИЯ»

 

Великжанин Павел (г. Волжский, Волгоградская область)

 

Дети девяностых

 

Ледяные батареи девяностых.

За водой пройдя полгорода с бидоном,

Сколько вытащишь из памяти заноз ты,

Овдовевшая усталая мадонна?

 

Треск речей, переходящий в автоматный,

Где-то там, в Москве, а тут – свои заботы:

Тормозуху зажевав листком зарплатным,

Коченели неподвижные заводы.

 

Наливались кровью свежие границы –

Ну зачем же их проводят красным цветом?

А подросшие участники «Зарницы»

Косяки крутили из бумажных вето.

 

Только детям все равно, когда рождаться:

Этот мир для них творится, будто снова.

Сколько раз тебе и петься, и рыдаться,

Изначальное единственное Слово?

 

Мы играли на заброшенном «Чермете»,

В богадельне ржавых башенных атлантов,

И не знали, что судьба кого-то метит

Обжигающими клеймами талантов.

 

Мы росли, а небо падало, алея.

Подставляй, ровесник, сбитые ладони!

Вряд ли ноша эта будет тяжелее,

Чем вода в замерзшем мамином бидоне.

 

Гурбо Любовь (Тверь )

Вечное лето

***

Сверну в незнакомую плоскость,

где купол жасмина не стрижен,

как, впрочем, мой выцветший волос,

и вновь под ногами увижу

залитые солнцем ступени,

сулящие входы без стука.

Ну, может быть, ты наконец-то

подашь мне надежную руку?

 

***

Лето смотрит жёлтым оком,

разводя в душе огонь.

Сад сочится сладким соком,

вишни просятся в ладонь.

В самом цвете наперстянка,

я – не то чтоб наравне.

Ты мне друг или портянка?

Ну же, вспомни обо мне!

 

***

За стеклом крепчает лето - 
хмель! домашнее вино!
Жар соломенного цвета!
Сладко, терпко, травяно!
Мёд, подсолнухи, сурепка,
дух смородного листа!
И целуют крепко-крепко
соловьиные уста.

 

***

Летом дел невпроворот –

и любовь, и огород.

Ночью – синие свиданья,

Комары влетают в рот.

Днём – пырей, крапива, сныть,

тяпку в зубы и не ныть,

Финалгон на поясницу.

Счастью – быть!

 

***

Блистают пчёлки по орбитам,

дрожат созвездия космей,

а ветер шепчет о забытом,

о чём и думать не посмей.

Уйду под сень премудрой сливы

и буду долго ждать совет,

и буду кроткой и счастливой,

и выйду новая на свет.

 

***

Прогорают в небо мальвы,

вьюн затягивает жгут.

Зной да пыль. Уехать в даль бы!

Пусть меня там и не ждут.

Пусть пройду везде чужая,

заблужусь на много лет.

Я любовь не провожаю,

не гляди и ты вослед.

 

***

Тяжелеет сентябрьский бархат

на покатой Медвежьей спине,

сосны сахаром больше не пахнут,

что-то на ухо шепчут не мне.

На причале то свитер, то майка,

облака – хоть сейчас на парфе,

и тоскует фанерная чайка

на фасаде немого кафе.

 

***

Я летела к тебе над границами стран

поплескаться в прибое креветкой.

На прощанье, обшарив промокший карман,

утолила твой голод монеткой.

Я по-дружески пуд твоей соли взяла,

хотя съела её лишь от части.

Миллионы крупинок для слёз припасла,

чтобы плакать всю зиму – от счастья!

 

***

Забыла закаты Пхукета

и гордые замки Европы,

пока собирала букеты

из лука, петрушки, укропа.

Погостом корней огорода,

обителью дачного сада

в меня прорастает природа,

а большего – мне и не надо.

 

***

Превращая аллеи в Клондайки,

под ногами шуршат золотины.

Мы с тобой легкомысленно в майках,

хоть на коже следы паутины.

Да и ветер нещадно заметит,

что мы слишком беспечно одеты,

но всё видится в розовом свете,

ведь у нас продолжается лето!

 

 

Харченко Марина (Ростов-на-Дону)

«У луны холодные ладони» Цикл лирических стихотворений

 

 

* * *
У луны холодные ладони. 
Прикоснулись к сердцу  - свет погас. 
Ты не бойся, я тебя не трону. 
Эти песни пели не про нас. 

Расскажи, о чем ты шепчешь ночью, 
За мгновенье до больного сна. 
Напиши две фразы, покороче. 
Я узнаю больше, чем должна. 

И в глазах твоих увижу небо. 
Тает вкус печали на губах.
О, таких, как я не просят. Требуй! 
Преврати меня в соленый прах. 

* * *
Зачем ты сегодня такая? 
Сверкаешь, ломая тьму. 
Дрожа и слезы роняя, 
Я снова иду к нему. 

Под тонкой и бледной кожей 
Упрямая кровь кипит. 
Он словом одним лишь может
Восторгом печаль сменить. 

Запуталась в этих синих
Глазах, похожих на лед. 
Болит под ребром. Не вывих. 
Наверное, не пройдет. 
 

* * *
Не говори со мной. В досаде я не слышу. 
Рассыпь слова под облетевший клен. 
И под дождем, на самой скользкой крыше 
Кричи, что ты ни капли не влюблен. 

Забудь о том, как кожа леденела, 
Глаза в глаза смотрели всем назло. 
И я пыталась стать с тобою смелой, 
А ты считал - тебе со мной не повезло. 

Спасаешь сердце - страшно быть любимым 
И будто мир с начала изучать. 
Я жду тебя. Ходи пока что мимо. 
Придет весна - и ты не сможешь спать. 

 

* * *
Сантиметры на плоской карте. 
Не дойти до тебя пешком. 
В этом снежном, холодном марте
Прогремел самый страшный гром. 

Откусил от меня кусочек
И с собой навсегда увез, 
Чтобы там, далеко очень, 
Вспомнить вкус моих странных слез. 

Как распятая... Слышишь стоны 
Через тысячи городов? 
По равнинам, по горным склонам
Разбросаю свою любовь.

Позови. Летним ветром ляжет
На ладони моя печаль. 
Прилечу, если ты скажешь. 
Для тебя ничего не жаль. 

 

* * *
Ни шепота, ни криков не осталось. 
Глаза твои не смотрят на меня. 
Окутала нас едкая усталость. 
Нам некого, наверно, обвинять. 

Я помню кожу, теплые запястья. 
И сердце трепыхалось в кипятке.
Казалось - наконец-то запах счастья 
Рассыпался в протянутой руке. 

А нынче будто выжженное поле, 
Где сотню лет полыни не расти. 
Я дую на распухшие мозоли
И силы нет принять твое "Прости"...

Не жду тебя в рассветные туманы.
И не зову уже в свою зарю. 
Но и за счастье, и за эти раны, 
По-прежнему тебя благодарю.

 

 

КОНКУРС АВТОРОВ СТАРШЕ 40 ЛЕТ

НОМИНАЦИЯ «ПРОЗА»

Привалова Тамара (г. Таганрог, Ростовская область)

 

Чёрный хлеб

Рассказ

 

 

1

Девочка медленно бродила по плачущему саду. Густой туман, плотно запеленав его вечером, куда-то уполз, оставив после себя лёгкую седую дымку, да сытые прозрачные капли на ветках деревьев и стеблях бурьяна. Пресные холодные бусинки, под своей тяжестью лениво падали наземь, звонко шлёпая по рыжей листве. Со стороны казалось, будто сад тоскливо плачет, только вот причина его слёз была непонятной даже для него самого.

Однако плакал он не один. Из серых глазёнок девчушки тоже катились слёзы. Только они были тёплыми и солёными. Те, что добирались до губ, она слизывала язычком, хлюпая курносым носиком.

    «Ну, почему так в жизни бывает?…. За что ОН меня не любит? Что Ему плохого сделала? Ведь люблю его, хоть ни разу, не видела, каков он есть. Да и разве можно за любовь человека ненавидеть?... Ишь, ты, какой ненавистный, всех в письме вспомнил, даже вредную тётку Пашку, а обо мне, родной кровиночке, словом не обмолвился. Будто вовсе человека нет на земле. «Интересно, а если я умру, может тогда опомнится? Глядишь и пожалеет, что привета не передал. Реветь, наверное, будет над гробом», —размышляла девочка, проводя тыльной стороной ладошки под носом.

    От внезапно посетившей её мысли она остановилась. Словно наяву представила маленький гробик и себя в нём, одетой в любимое платьице, и те туфельки, которые мама не смогла купить ей на пасху, сказав, что они дорого стоят.... Вокруг все будут плакать, даже тётка Пашка…. Девочка нахмурила брови. На похороны, ОН, конечно, приедет, будет рыдать, и просить подняться из гроба. Тогда она откроет глаза и скажет: — «Чего ревёшь? Жалко стало? Раньше надо было жалеть, когда ещё живой была, а теперь нечего плакать, показуху для людей устраивать. Поздно очухался. Почему раньше не вспоминал, что у тебя дочка растёт? Не встану»! И не встала бы.

   Глубоко вздохнув, Девочка удаляет со щёк остатки слёз и задумывается. — Неплохо было бы умереть…. Но, чтобы умереть – надо заболеть, — заболеешь, мамка может вызвать фельдшера. Того хлебом не корми, только дай к больному наведаться с липкой трубочкой и противными порошками. А ещё, чего доброго, этот злыдень уколы станет делать. Нет, если уж умирать, то разом, и навсегда. Но как это сделать? На дерево в ботах, не залезешь, а если их снять, – чулки испачкать можно. Тогда уж точно от мамы достанется»….

 

    Девочка вновь задумчиво начинает бродить по саду, ударяя прутиком по мокрой листве. Некоторые листики скрючились, и в них затаилась водичка. Хлопнешь по ней, и от удара во все стороны летят брызги. Время от времени останавливаясь, девчушка хмурит бровки, решая сложный вопрос, как лучше умереть. На ум ничего путного не приходит. «А что если пойти к Могилиным, пусть меня гуси защиплют, как Колькиного кота, когда тот попытался украсть гусёнка. Они и меня, враз, прикончат, если всем скопом накинуться». Но, вспомнив, как летом её цапнул за живот гусак, Девочка тут же отказалась от столь мучительной смерти. Вдруг её взгляд спотыкается о сруб колодца. Вот, это то, что нужно! Ведь недаром ей постоянно наказывают не подходить к нему. Она не раздумывая, решительно направляется в его сторону. На полпути останавливается и смотрит на окна дома: не дай Бог, кто увидит, что нарушен запрет. Но окна безразлично смотрели на неё, распахнув свои зелёные реснички-ставни. В их зрачках не было движения жизни.

    Подойдя к колодцу, осторожно заглянула в него. Вода была близко, значит, долго падать не придётся. Раз — и не успеешь даже испугаться, как очутишься на дне. Девочка берётся руками за сруб и наклоняется над краем колодца. Ниже, ниже… Она уже видит своё отражение в воде…. Пальчики медленно начинают разгибаться.... Вдруг, неприятный холодок, пробежав по спине, разливается по всему телу. Резко отшатнувшись от сруба, Девочка закрывает глазёнки. Её сердечко заходится в беге. Как же она могла забыть, что в колодце живут две большие толстые лягушки?! Эти подружки постоянно сидят на большом мшистом камне, словно кого-то дожидаются. Они, наверное, такие же холодные и скользкие, как та, которую Колька однажды кинул ей на спину. Разве можно забыть её остренькие коготки?! Немного переждав, Девочка вновь приблизилась к срубу. Осторожно наклонилась над ним, готовая в любое мгновение отпрянуть назад. Внимательно разглядывая стены колодца, старательно выискивает «злодеек», однако на знакомом камне лягушек не видно. Хитрят лупоглазые! Небось, дожидаются, когда она упадёт в колодец, вот тогда и вылезут…

    Сердечко вновь забилось часто-часто. Взяв камешек, Девочка кидает его в колодец. Не показываются вреднюги, наверное, выжидают, когда сама упадёт к ним в воду. Как же она могла о них забыть?!

 

— Ты что там делаешь? Кто тебе разрешил к колодцу подходить?!

    Девочка вздрогнула и повернулась на голос. На крыльце стояла мать.

— Сейчас же марш от колодца! — скомандовала та и мягче добавила: — Идём обедать.

 

    Не обращая внимания на ворчание матери, девочка забралась на табуретку и, сев поудобнее, стала грустно смотреть в окно. Когда перед нею поставили тарелку с борщом, молча, взяла СВОЮ деревянную ложку, ту самую, что в семье называли огрызком (она её обкусала, чтобы та стала меньше, ведь целая ложка, никак не хотела залазить в рот!), и потянулась за латутом. Но посреди стола в деревянной миске лежали чёрные-чёрные куски хлеба. Такого чуда она ещё не видела в своей жизни. Это и есть, наверное, тот самый ржаной хлеб, испечённый сегодня, из той самой ржаной муки, которую ОН прислал на какие-то алименты. Девочка одёрнув руку спрятала её за спину. Все рассмеялись.

— Ты чо, хлеба испугалась? Он хоть и чёрный, но вкусный, — сказала сестра.

    Грустно взглянув на мать, малышка попросила:

— Мама дай, пожалуйста, латута.

— Ешь, что перед носом поставили, — рассердилась мать.

    Малышка, молча, принялась, есть борщ без хлеба.

— Вот, настырная! Вся в своего батю!

    Мать в сердцах бросила ложку на стол и пошла в сени. А девочка, отодвинув от себя тарелку, положила на согнутые руки голову и закрыла глаза. Через минуту мама вернулась, неся в руках кусок чёрствого латута

— На, ешь, дурёха…. — вздохнув, произнесла она. — Конечно, ржаной не пшеничный, но всё же лучше чем кукурузный.

    Девочка не шелохнулась. Мать наклонилась над ней и тронула за плечо. Дочка на прикосновение не отреагировала.

— Господи, что это с ней? — растерянно спросила она бабушку.

    Та, вздохнув, ответила:

— Переживает, поди, наша царевна. Не тереби её, отнеси лучше на кровать, да потеплее укрой, пусть поспит. Сон все болячки души лечит.

 

Девочку разбудил маленький клубочек светло-голубого цвета. Он всегда приходил к ней, когда та чего-нибудь боялась, или у неё было плохое настроение. Девочка любила своего друга. Он приносил с собой теплоту и успокоение. Вот и сейчас, побродив по отдалённым закоулочкам тела, клубочек остановился там, где стучало сердечко, и в одно мгновение разлился приятно-освежающей волной. Даже пальчикам на руках и ногах щекотно стало. Не открывая глаз, девчушка улыбнулась ему. Тревога, которая преследовала её даже во сне, была изгнана из груди. На её место пришло ожидание чего-то хорошего.

    Девочка прислушалась к звукам, роящимся в комнате. Потрескивали в печи дрова, равномерно постукивал о доску нож, расправляясь с головкой ядрёного лука, запах которого успел добраться до кровати. Пахло мокрой глиной и известью....

    Протяжно зевнула входная дверь. Первым через порог шагнул свежий воздух. Вслед за ним толпой вошли запахи, сопровождающие дядю Сашу. Это были: запах дорогих папирос в красивой коробочке, где на крышке нарисованы горы и скачущий чёрный всадник в бурке. Запах новой портупеи, и ещё, аромат зелёного одеколона, — им дядя обычно душился после бритья. А также вошли звуки: лёгкое позвякивание орденов и медалей, да поскрипывание начищенных до блеска сапог.

— Господи, Шурка, сыночек! — раздался голос бабушки. — А мы тебя ждали только на будущей неделе. Вот и решили немножко прибраться, но ты, как всегда, что снег на голову!

    Послышалась веселая возня, звуки поцелуев. Мамин голос звучал радостно, но предупреждающе:

— Осторожно, осторожно, братишка, а то я тебя известкой испачкаю.

 

    Девочка очень любила дядю. Но из-за неумения проявить к нему свою любовь она в его присутствии всегда смущалась, краснела, а когда целовала в щёку, не знала, куда деть руки.

— Да ты обними его, — подсказывала мама.

    Но под взглядами взрослых девочка тушевалась. На глазах появлялись слёзки, и она, опустив головку, замирала соляным столбиком. Однако когда рядом с дядей никого не было, девочка приносила куклу и, молча, протягивала ему. Эту куклу ей пошила мама, даже волосы свои для неё не пожалела. Такой куклы ни у кого на селе не было. Стоя рядом с дядей, девчушка с улыбкой наблюдала, как он, расчёсывал её любимице волосы, заплетал косы, после чего подхватывал малышку и сажал к себе на колени.

    Молчал дядя. Молчала Девочка. Молчала кукла. Они понимали друг друга без слов.

 

    Однажды Девочка, невольно, подслушала разговор мамы с соседкой. Из него узнала, что дядя Саша похоронил своих детей, когда те были ещё маленькими. И тогда он всю свою неистраченную отцовскую любовь выплеснул на неё и сестру Валю, которая к этому времени давно звала его папой. А вот девчушка никак не могла назвать его этим словом. Однажды бабушка сказала ей:

— Дядя Шура любит тебя, как родной отец, звала бы ты его папой. Он об этом давно мечтает, поверь, мне-то куда виднее, чем кому-либо.

    Девочка, набычившись, молчала. Что же получается? Если дядя любит её, как родной отец, то тот, другой, незнакомый, тоже любит её?! Своими мыслями она поделилась с мамой. Та, вздохнув, отвернулась и заплакала. Потом, улыбаясь сквозь слёзы, стала рассказывать, как они жили с ЕЁ папой на берегу большой реки Волги и, как он мечтал ещё об одной дочке.

    Девочка недоумевала. Ну, вот она, родилась, и на него похожа, как две капли воды! Отчего же ОН её знать не желает?!

 

    Часто, очень часто, она просила маму прочитать его фронтовые письма. Девочка их знала почти наизусть. Особенно нравилось стихотворение, переписанное ПАПОЙ из газеты, на обратную сторону фронтового фото.

    Как-то раз, сидя в саду среди лопухов, она стала его рассказывать кукле Ленке:  “…жди меня ? и я вернусь…” Неожиданно подняв голову, увидела маму. Та, молча, плакала, прислонясь к стволу старой яблони. Глядя на её поникшие плечи, безжизненный взор, девочка испугалась и громко закричала. С того момента слово “горе” навсегда обрело лик мамы, виденный ею в тот день.

 

    Как-то раз Девочка услышала разговор, в котором тётя Паша сердито выговаривала маме:

— Чего голову девке задуриваешь, кормишь сказками! Так и скажи, что кинул тебя, подлец, с выводком, а сам к очередной стерве ушёл. Какая она у него по счёту?

— Если Ольгу не бросил, то пятая после меня, — вздохнув, ответила мама.

— Помяни моё слово, и она не последняя. (Ах, как была права тётя Паша!).

    В тот день девочка долго плакала, прячась в кукурузе. Она никак не могла понять, что значит «кинул». Можно камень кинуть, грудку, а разве кидать живых людей? И почему он женат на стерве? Кто она такая? Этот вопрос мучил её до самого вечера. Не найдя ответа, она решила обратиться к своему другу Кольке. Прежде чем ответить, тот вначале поинтересовался:

— Интересно, какого рожна тебе это надо? Чо то ты последнее время стала интересоваться тем, об чём детям знать не положено. Ла-адно, так и быть, расскажу, но ты мне за это дашь груш, когда они у вас поспеют, тех самых, что на кулак с дулей похожи. Лады?

— Договорились. Только говори правду, без брехни, а то язык отсохнет.

— Я и не собирался брехать. А стервами женатые бабы называют тех баб, которые уводят из семьи мужиков.

    Запутано объяснил, но боле менее стало понятно, что к чему.

    В ту ночь девочке приснился сон, будто пришла чужая тетка и, надев на шею отца налыгач, хохоча, повела за собой. Малышка плача побежала следом, но он даже не обернулся. А теперь вот эти алименты, письмо…

Клубочек света снова завозился в груди, стал толкаться, и, вздохнув, девочка открыла глаза.

— Проснулась наша спящая красавица, — сказала бабушка. — Смотри, кто приехал!

Девочка села на кровати, и смущённо улыбаясь, посмотрела на дядю. А он, тем временем раскрыв чемодан, стал выкладывать на лавку кульки и свертки. Отбросив угол одеяла, девчушка спрыгнула на пол и сразу попала в таз с жидкой глиной, которую приготовили для мазки земляного пола.

— Господи, вечно влезет, куда не надо, горе моё непослушное, — запричитала мама, откладывая в сторону щётку, которой белила грубку.

Её руки были испачканы в извести, даже на щеке виднелась белая полоска.

— Мама, дай руки сполоснуть или сама переодень её.

Бабушка, бросив чистить картошку, направилась к девочке. Но тут вмешался дядя:

— Погодите, занимайтесь своими делами. Я сам её переодену.

    Отставив в сторону чемодан, он снял гимнастерку и, аккуратно повесив на спинку кровати, подошел к малышке.

    “Будет ругать”, — грустно подумала она, зажмуривая глаза. Но дядя, подвинув табуретку ближе к тазу, подхватил девочку под мышки и посадил на неё. Потом стал аккуратно снимать штанишки с чулками, приговаривая:

— Ничего страшного не случилось. Сейчас мы переоденемся, пообедаем и будем пить чай с конфетами. Да?

Девочка сглотнула слюну.

Вымыв ей ноги, и вытерев их насухо, дядя открыл сундук. Отыскав чистые чулочки, протянул малышке.

— Надевай, а я сейчас кое-что достану.

Пока девочка, пыхтя, натягивала непослушные чулки на ноги и пристегивала их к лифчику, он вытащил из чемодана два свёртка. В одном, из которых, оказались тёмно-синие штанишки-шаровары. В другом, — голубое фланелевое платьице в розовый цветочек.

— А ну-ка, давай примерим, не ошиблась ли тётя Поля в размерах, – сказал он, помогая надевать обновки.

Всё оказалось впору.

— Теперь давай причешемся, — продолжал он, снимая с камина деревянный гребень.

Расчесав её длинные волосы, дядя аккуратно заплетает их в косы, кончики которых венчают новые красные банты. У Девочки замирает сердечко. Это словно сон, но он продолжается. Из небольшой коробочки появляются туфельки, тоже красные, но намного красивее тех, что мама не смогла ей купить на Пасху. На них живыми бабочками подрагивают бантики. Девочка замерла, а дядя, сделав шаг назад, поклонился и произнес:

— Ну, здравствуй, царица Тамара!

Чувствуя на себе взгляды, малышка потупилась. “Так, наверное, поступают только папы, — подумала она. — Вон, Колькин отец всегда привозит ему с ярмарки петушка на палочке, купает и пеленает его сестру Райку”. Девочка напряженно замерла, решая для себя очень важную задачу, от ответа которой зависело очень многое. Молчание длилось недолго. Пытливо посмотрев на дядю серыми глазёнками, она протянула к нему руки и твердо сказала:

— Здравствуй, папа!

Что-то дрогнуло в его лице. Он рванулся к ней с протянутыми руками, и девочка крепко-крепко обняла его за шею, ощутив биение сердца и теплоту сильных рук. Никогда ещё в своей жизни она не чувствовала себя такой защищённой. Ведь у неё теперь есть настоящий ПАПА. А тот, другой, просто отец, чужой, незнакомый, который уже никогда не станет её папой.

Через плечо СВОЕГО ПАПЫ девочка посмотрела в окно. От вчерашнего ненастья не осталось и следа. По голубому небу плыли белые облака. Свет взошедшего солнца жидким медом разлился по стеклам окна, а на подоконнике, меж горшков цветущей герани, умывался кот. Девочка засмеялась. Потом, слегка отстранилась от тёплого плеча, и, посмотрев ПАПЕ в глаза, серьёзно сказала:

— Я больше бояться лягушек не буду. – Немного помолчав, добавила, – папа, ты только чёрный хлеб никогда не ешь. От него вот тут болеть будет, – сказала она, положив пухленькую ручонку на левую сторону груди.

 

НОМИНАЦИЯ «ПОЭЗИЯ»

Брагин Никита (Москва)

 

Перекоп

 

На пустынной равнине у мертвых озер
тонкой рябью, дрожащей от зноя,
горизонт расплывается, зыбкий узор
совмещает с небесным земное,
и палит все сильней, и вдали все черней,
и горячей золой потянуло,
и мерещатся гривы летящих коней,
и кипящие тучи в нарывах огней,
и раскаты подземного гула.
 
То из прошлого – беглый огонь батарей,
батальоны идут на Литовский,
и ладони раскинул апостол Андрей,
застывая в прицеле винтовки,
и каховская кровь прямо в соль Сиваша
иссякающими родниками
потекла и горит как вино из ковша,
и сквозь пух облаков улетает душа,
и земля превращается в камень.
 
Это память и родина, ветер и путь,
это зарево, пепел и слово,
это кровь обратилась в гремучую ртуть,
и по сердцу грохочут подковы…
Красным – кровь и огонь, белым – свет и слеза,
между ними лазурь небосвода,
и смолой золотою текут образа,
но когда же покинут война и гроза
неделимую душу народа!

 

 

Колычев Владимир (Киев)

 

         От Дона до Босфора  

 

              ***

 

Беру фломастер,

провожу черту.

Что будет дальше –  представляю ясно я.

С высот своих я вижу за версту:

налево – белые,

направо – красные.

 

Перо отбросив,

ухожу во мглу,

со дна былого вижу небо тусклое

и ничего поделать не могу:

налево – русские,

направо – русские…

 

                 ***

 

Помятый френч, косые крылья плеч –

прокурен и щетинист Дионисий.

«Вязанка дров,

да немудреный кров.

Так и живу», - он говорит актрисе.

 

Она стара, она совсем сдала,

лицом усохшим утонув в кунице,

она его корит

за дикий вид

и прячется в углу, подобно птице.

 

А за окном взмахнула ночь крылом,

куда не ступишь – снега по колено.

В России бунт,

в России храмы жгут,

не спрячешься – ограбят непременно.

 

Как он сердит!

Он ехать ей велит

в Париж, поскольку выдали бумаги.

В последний раз

Она, перекрестясь,

На станцию пойдет через овраги.

 

Он вспомнит вдруг холодный Петербург,

колонны театрального подъезда,

саней полет

и тонких пальцев лед.

Взведет курок. И будет ждать ареста.

 

                   ***

 

Я расстаюсь с тобою, Русь!

Прощай, убогая и сирая:

в такую глушь,

в такую грусть

вернуться вновь

найду ли силы я?

 

Все та же ты.

ветха,

боса

и платье наскоро заплатано  –

твои поля,

твои леса

впитали горький запах ладана.

 

Я тоже стар,

я тоже дряхл,

растут недомоганий льдины.

Я до костей уже пропах

несладким запахом чужбины.

 

Одни кричат: «Идем на дно!»,

другие бредят: «С нами ветер!».

Мне опротивели давно,

как черствый хлеб, и те и эти.

 

Я видел мир,

я видел ад

и тех, кто душу продал черту.

За все, в чем не был виноват,

я щедро заплатил по счету.

 

Сизякина Эльмира (Новочеркасск)

 

Степная быль

 

1.

Без конца и без границ

Ширятся равнины –

Ржанье диких кобылиц,

Запахи полыни.

 

С небом слился горизонт

Изумрудным цветом,

Наступает маков фронт

Приближая лето!

 

Здесь, в степи, стоит курган,

Сторож? Вестник плача?

Разрастается курай*

Как судьба казачья.

 

Прокричал домовый сыч…

Кочевое племя

Повторяет древний клич

«Оживляя» время.

2.

Били половцев, татар,

В «гости» их не звали,

Казака – «степной кентавр»,

Вороги прозвали.

 

Неразрывны жизнь и конь,

Воинская доля,

«Честь и Родину не тронь!» -

Всеказачья воля.

 

Штурмовали Измаил,

Бабадаг, Гирсово,

И Кареличи, и Мир,

Шли бои в Иньково

 

Били левое крыло

Вражеского фланга

У села Бородино -

Смелость и отвага.

 

И казачий арьергард

Силой став могучей

Под Москвою смог сдержать

Натиск грозной тучи

 

Кровь. Сражения. Седло.

Эпинал и, ближе

С каждым шагом Фонтебло –

Казаки в Париже!

 

Не прошёл Наполеон,

Русь живёт Святая!

И прославлен Тихий Дон

И земля донская!

 

3. Было множество страниц

Радости и боли,

Без конца и без границ

Дух казачьей воли.

 

«Честь и Родину – не тронь!»…

Но на зорьке рано

Одиноко бродит конь…

Всеказачья рана…

 

Шелестит седой ковыль,

Устали не зная

Мне рассказывает быль

Колыбель степная.

                                                                  

*КУРАЙ, некоторые сорные растения из рода солянка, относящиеся обычно к жизненной форме перекати-поле

 

 

 

НОМИНАЦИЯ «ПУБЛИЦИСТИКА»

Петрушенко Владимир (Рубежное, Луганская область, Донбасс)

Вверх по лестнице, ведущей в небо

Очерк

И вновь знакомый маршрут Рубежное – Станица Луганская.  Сегодня я еще на автостанции познакомился с Николаем Сергеевичем. Он из Луганска, но хочет переехать в наш город. Мне как журналисту интересно узнать, как «там»? Одни называют это свободной Новороссией и гордятся, другие удрученно и мрачно именуют свое место жительства «банановой республикой». В автобусе сел рядом с переселенцем, поменявшись местами с миловидной девушкой, которая мое предложение восприняла с удовольствием: впереди и у окна ей будет интереснее... Она едет в город Счастье. Есть у нас такой город. Счастливая, можно только позавидовать… Это горькая шутка: и этот город до сих пор обстреливается.

Николаю Сергеевичу лет под шестьдесят. Вежлив. Малословен. Если что-то и говорит, то слова сразу обдают глубокой грустью и безысходностью. И как к нему пробиться со своей авоськой заготовленных вопросов? Николай Сергеевич не очень оправдывает мои надежды. Все время смотрит в окно, как будто по убегающим вдаль деревьям и домам пытается определить: сможет ли этот город стать ему родным, или зря он все это затеял? Едем молча в полудреме час… два… На блокпосту с основательной проверкой (это когда надо всем выходить на улицу и ждать с полчаса, пока «пробьют» по компьютеру паспорта), наконец-то, решаю узнать причину его грусти.

– Что-то не ладиться с пропиской, наверное? Как-то Вы не в восторге, мягко говоря, от нашего города?

– Да, не в нем дело. Я просто все пытаюсь уехать, уехать… от себя.

И Николай Сергеевич рассказал все - таки мне свою историю.

В Первомайске, где он жил с семьей в четырехэтажном доме, была у него неплохая работа и нормальная зарплата по нашим временам. Но вначале войны (2014 год) дом разбомбили. Да, собственно, весь Первомайск сейчас представляет собой жалкое зрелище – многие дома разрушены. Мина угодила прямо в их подъезд. Николай Сергеевич был в дальней командировке… Ему сообщили… Приехал на второй день после обстрела.

– Подошел к разбитому дому, – вспоминает он, – стал подниматься по лестнице на второй этаж. Теперь он заканчивался… небом. Комната наша была наполовину целая…

Николай Сергеевич прервался. Снова отвернулся к окну и, уже не глядя на меня, продолжил.

– Я не смог потом жить в своем городе, ноги каждый день приносили меня к моему дому, хотя я жил уже на другой улице. Я снова и снова поднимался по лестнице в свою квартиру. Там я нашел вещи жены, дочки, рисунки в альбоме внука. Альбом не сгорел, представляете. Так, концы опалило… И под детской кроватью на другой день нашел  пожарную машинку. Сама такая желтая, а бак красный, и лестница красная… Внуку Андрюше подарил ее на шесть лет… Я когда по лестнице поднимался, то слышал голоса. Не поверите…

Поднимаюсь на второй этаж и вдруг - голос дочери, просит в аптеку для матери за лекарством сходить. Оборачиваюсь – нигде никого. А то Андрюша спрашивает: «Дедушка, зачем ты машинку забрал, ты же мне ее подарил…». И чувствую, что он – за моей спиной. И руку поднял со сжатым кулачком. Это у нас жест такой приветствия. Я когда учил его буквам, то показывал кулак и говорил: на букву «К» - кулак. Я дед Коля – «К»… Оборачиваюсь – и снова на лестнице никого нет…

Переехал в Луганск. Все нормально. Голоса пропали. Но вот лифт поломался. А я живу там на седьмом этаже. Я стал по лестнице подниматься… И снова: «Дедушка, машинку пожарную привези…».

Мне посоветовал знакомый в ваш город съездить, у вас хороший психологический центр. У нас там вообще нигде нет психологической помощи. Обратился в Рубежное. Замечательный человек там, в центре… психолог. Константин…- Николай Сергеевич снова задумался. Я подсказываю: «Константин Адаменко. Это в центральной городской больнице, я знаю…».

– Я прожил год в Луганске, – продолжил рассказ Николай Сергеевич, – вот теперь в ваш город думаю убежать… Но, наверное, не убегу. От себя бегу. Надо в жизни принимать волевые решения. Вовремя. Уехать надо было сразу… Зять-то уехал. Целехонький теперь. Но он уже и был в разводе с дочкой… Может, даже вернусь в Первомайск потом. Такое ощущение, что я предал своих… Так что, не в вашем городе дело. У вас как раз все нормально. И квартиры небом не заканчиваются.

Люди в салоне автобуса дружно засуетились. Подъезжаем к КПВВ. Все выглядывают в окна: где же сегодня заканчивается хвост очереди? Я жму руку Николаю Сергеевичу и прошу: «Только Вы в Первомайск пока не ездите. Врач, наверное, тоже запретил Вам ездить туда?» Николай Сергеевич не ответил. Опять задумался. Печальные глаза смотрят в некуда. Как будто снова поднимается по лестнице на взорванный войной свой второй этаж…

Приближалось время сдавать в редакцию материал о переселенцах. А я еще не определился даже с темой, о чем писать. В Рубежном в центральной городской больнице сейчас находится переселенка из Донецка. У нее осколочные ранения… Вот, другой вариант – можно написать о хирурге – замечательная женщина, прекрасный специалист, приехавшая к нам из зоны АТО. Она работает в Северодонецке, а живет в микрорайоне «Южный»… Думаю, выбираю, и вдруг – звонок. Сначала не понял, кто… Человек сбивчиво, не представившись, рассказывает… И по контексту я начинаю понимать, что мне звонит Николай Сергеевич...

Он в Первомайске?! Все-таки поехал в разрушенный город. Все-таки решил снова прийти в свой дом, подняться по лестнице на второй этаж в свою полусгоревшую квартиру. Я слушаю Николая Сергеевича. Кое-что записываю, включил и диктофон. В итоге получилось продолжение драматического рассказа.

Первомайск.

Николай Сергеевич остановился у своего подъезда. На стене большими буквами красной краской написано: «Здание в опасном аварийном состоянии!». Не то чтобы его остановило это предостережение (с некоторых пор он перестал бояться и смерти), а просто он решил пока не подниматься по лестнице, переждать, передохнуть. Достал из походного рюкзака детскую игрушку – пожарную машинку: сама желтая, а лестница красная. В его новом доме в Луганске, когда он поднимался по лестнице, голос погибшего внука просил вернуть ему машинку. И теперь Николай Сергеевич думал: поддаться на просьбу голоса, положить машинку на место под детскую кроватку, где он ее нашел, или все-таки оставить себе, как память о внуке? Закурил…

К подъезду подошла женщина, среднего возраста, в темном платке, приблизилась ко входу, который был наполовину закрыт покосившейся и держащейся на одной петле деревянной дверью. И тут она заметила сидящего недалеко, просто на бордюре, курящего седого мужчину.

– Вы здесь жили? Пришли к кому-то? – Вторую часть вопроса она произнесла так, словно не к дому пришел человек, а на кладбище.

Николай Сергеевич только кивнул головой. Ничего не ответил.

– А в какой Вы квартире жили? – Все-таки решила разговорить молчуна незнакомка.

– В 23-ей. Там все погибли…

Женщина понимающе и сочувственно кивнула головой. Да, дедушка с бабушкой и дочь их. А потом спохватилась:

– Как все?! Мальчик маленький-то нашелся в детском приюте, его при взрыве в квартире не было. Андрюша… Андрюшей зовут… Это же целая история…

Женщина продолжала рассказывать, а мужчина, похоже, ее уже не слышал. Он схватил машинку, стал запихивать ее в рюкзак. Не сильно это у него получалось. Руки дрожали. Когда все-таки удалось, подбежал к женщине, обнял ее и по-детски заплакал:

– Где? Какой адрес приюта?!

Опешившая женщина сбивчиво рассказало, что теперь мальчик уже, говорят, в школе-интернат № 4, для детей-сирот и детей, лишенных родительского попечения. Это на Курчатова, кажется…

Через мгновение Николай Сергеевич уже бежал к остановке. Его сознание, как лодка без весел, просто поплыло по течению. По течению реки с названием «жизнь!». Он остановился, зачем-то снял свой рюкзак, поставил у ног. Потом спохватился, накинул его снова за спину и снова побежал. Побежал!.. В рюкзаке громко брякали металлические вещи, ложки, миска… Но веселее и звонче всех ударяла его по спине детская игрушка – желтая пожарная машинка, с красной лестницей.

* * *

Представитель Красного Креста вошла в комнату младшей группы школы-интерната в сопровождении директора учреждения Натальи Петровны.

– Здесь у нас ребята от пяти до восьми лет. Особенно тяжелый вот этот ребенок, – директор показала рукой на сидевшего в углу мальчика.

Он держал в руках машинку, теребил ее на весу, но не смотрел на нее. Взгляд его упирался в противоположную стену и гас. Машина выскользнула из слабых рук и упала на пол. От стука, как от выстрела, ребенок вздрогнул и посмотрел на подошедших к нему тетенек.

– Он совсем не разговаривает, – добавила директор интерната. – Сколько пытались с ним заговорить – ни в какую. Хотя все понимает, умненький… Только иногда плачет. Как взрослый плачет. Слезы текут по щекам, и все… Ни голоса, ни всхлипывания.

Гостья провела рукой по голове мальчугана и почти вскрикнула от неожиданности.

– Да ведь у него седина!

Она по-матерински обняла мальчика и спросила:

– А как зовут маму? А папу? Где ты жил? Кто твои родители? Может, бабушку помнишь или дедушку? Как зовут маму… папу… дедушку?..

В большом зале школы-интерната часть детей младшей группы игрались на полу, на красивом ковре, багровом, с желтыми симметричными квадратами и кругами. Некоторые дети сидели вдоль стены на лавочке. Две девочки, лет шести, стояли у окна, вглядываясь в проходящих мимо здания чужих женщин, похожих на мам…

Войдя в коридор, Николай Сергеевич рванулся было сразу и дальше в зал, но полная пожилая воспитательница в белом медицинском халате, надетом поверх простенького домашнего халатика, всплеснула от ужаса руками и буквально заголосила: «Мужчина! Вы куда! Там же дети. Разуйтесь немедленно. На вас же смотреть страшно, там все стерильно! Вы с ума сошли!

Вошедший в коридор только скользнул взглядом по кричавшей и тут же рухнул на колени и, стараясь не касаться нового ковра своими пыльными туфлями, пошел к лавочке, на которой сидел мальчик с машинкой в руках. Он шел на коленях, глядя в одну точку – в лицо внука. Он шел на коленях и смотрел, смотрел на Андрюшу сквозь маленькие соленые линзы слез…

Мальчуган, к которому приближался по ковру дед Коля, поднял сначала правую руку сжатую в кулачок, потом подбежал к деду и обнял его своими ручонками крепко-крепко, продолжая громко и радостно восклицать: «Коля, Коля, дедушка Коля!»

Воспитательница всплеснула руками – Надо же, заговорил!

* * *

Последний раз в этот день Николай Сергеевич позвонил поздно вечером. Снова много, радостно и эмоционально повторял, как он нашел Андрюшу. А потом добавил, что теперь с ним приедет в наш город.

Но это уже другая история.