ООО «Союз писателей России»

Ростовское региональное отделение
Донская областная писательская организация (основана в 1923 г.)

Поощрительные призы "Степных всполохов"

08:48:04 27/12/2018

Публикуем произведения, получившие поощрительные призы «Степных всполохов».

 

МОЛОДЁЖНЫЙ КОНКУРС

НОМИНАЦИЯ «ПРОЗА»

Барабошкина Наталья ( Минск)

Кочки

Рассказ

Антонина становится на цыпочки и заглядывает в окно старого обшарпанного дома, хотя ей и так все прекрасно видно. Апельсин лежит на тарелке. Погреб завален кислыми яблоками, которые сам есть не станешь и угостить кого-то боишься, а апельсин хоть и один, но кажется сладким.

Виктор зовет ее, она оглядывается, но снова оборачивается к апельсину. Дует порывами холодный ветер, Антонина поднимает воротник и не поворачиваясь говорит:

– Забыла для Кати апельсин. Взять нечего, думала хоть что–то девочке бедной привезу и забыла.

Виктор машет ей рукой:

– Немедленно садитесь в машину, нам далеко ехать. Берите все, что забыли и в машину.

– Не могу, – строго говорит Антонина, – примета плохая.

Она еще раз оглядывает апельсин, потом бросает взгляд на висящий замок и нехотя волочет сумку к машине.

Виктор залазит в машину, они хлопают дверями и трогаются. Старенькая машина пробирается через заросшие пожелтевшей травой бугры, ныряя несколько раз в лужи и выворачивает на блестящий ровный асфальт. Виктор включает дворники, они царапают и скрипят по стеклу.

– Вы знаете, я совершенно не представляю, где там больница. На практике, когда я только приехал, думал устроиться в хорошее отделение. Сначала места не было, потом я уж и не мог как–то из медпункта уйти, совесть не позволяла. Тут до меня постоянного врача три года не было.

Антонина слушает его и смотрит в боковое окно, на поля за окном. По стеклу скользят капли.

– Я ведь кардиолог. Я вам говорил.

Антонина оглядывается к нему:

– Да. Я же к вам и пришла сразу, чтобы вы мне все объяснили.

– Не волнуйтесь, инфаркт – это еще не приговор. Лечение, а главное покой, курить бросить и главное – спокойствие и режим.

– Да–да, я каждое слово ваше ловлю, Виктор Сергеич. Только все ровно успокоиться не могу, хоть режьте меня. Мне, как только позвонили, – она прикрывает ладонью рот, – как вспомню. Я сразу к вам, знаю, не откажете, хоть и рано так было.

– Что вы, что вы. Я и задремал–то всего на час, сегодня же дежурство. Я медсестру отпустил и пошел резать груши для наливки. Мы к спирту приучены, врачи в смысле. А я спирт не люблю, я его в наливку!

Виктор добродушно смеется, потом виновато замолкает. Скрипят дворники, затем он продолжает:

– Так вот, метил я и в районную больницу и в Петришки, и в Казинцах мог места дождаться. А вот в Логбинах и не знал, что больница есть. И карты у меня нет, не нашел. Едем наугад.

– Спросим ближе к месту, кто–нибудь подскажет. Правда в такую погоду людей нет, и темнеет быстро.

Старикашка ведет велосипед с кривым колесом в длинном черном плаще вдоль дороги. Он оглядывается на минуту останавливается, поправляет воротник и идет снова. По лицу и шляпе бьет меткий дождик.

Вдали показывается большой грузовик. Дед матерится. Грузовик проносится мимо и обдает старика потоком воды. Он останавливается и кричит вслед всякую брань. Потом отряхивается и медленно продолжает движение.

На горизонте показывается еще один автомобиль. Он едет медленней, заранее снижает ход и останавливается возле старикашки. Окно со скрипом опускается, и Антонина вежливо спрашивает:

– Извините, пожалуйста, здравствуйте. Скажите, где будет поворот на Логбины?

– А–а, здрасте, пожалуйста. Сейчас скажу я вам! Сейчас, подожди, скажу я тебе, – он опускает голову, рассматривает Виктора, – и тебе тоже! Собаку мою задавили, а теперь на те, скажите нам дорогу, поедем дальше мы. Хрен вам! Во!

Дед показывает им фигу и крутит ей. Антонина и Виктор рассматривают ее, на их лицах все еще добродушные улыбки. Дед плюет себе под ноги и продолжает движение. Антонина закрывает окно, и машина едет дальше.

Несколько километров Антонина и Виктор едут молча, всматриваются в повороты, но продолжают движение только вперед.

На горизонте показывается знак с названием деревни, из–за плохой видимости они долго не могут прочитать название, затем Виктор проговаривает: – Дурино.

– Дурино, – повторяет Антонина.

Она думает, что не помнит такого села и ей становится не по себе. Серые мокрые покатые домики в два ряда единой, без единой души стоят под дождем. Виктор проезжает несколько из них, Антонина всматривается есть ли кто, чтобы спросить дорогу, но кругом ни души. И наконец она замечает двух мужчин, которые что–то делают под навесом во дворе.

Виктор останавливает машину, они выходят, начинает лаять собака. Над крышей струится дымок, мужчины разделывают тушу кабана. Работа идет к концу, они устали, под ногами крутится кот.

Антонина открывает калитку, они заходят во двор.

– Здравствуйте, извините, что помешали вам. Мы ищем поворот на Логбино, боимся, может пропустили.

– Здрасте, – говорит мужчина с ножом и окидывает их оценивающим взглядом. – Нет, не пропустили, а почему вы думаете, что пропустили?

– Дурино смутило, не помню я такого села, – говорит Виктор, виновато кивая головой, что не поздоровался сперва.

Мужчина с ножом замирает, переглядывается со своим помощником, откладывает в сторону кусок мяса и нож, вытирает руки об тряпку и, достав из–за уха сигарету ищет спички. Напарник дает ему прикурить, мужчина затягивается, выпускает дым, потом оглядывается на второго мужчину и ухмыляется.

– И что ж ты образина необразованная, прежде чем с вопросами лезть не прочитаешь, где хоть ты находишься, а?

Антонина тяжело вздыхает и начинает суетливо переступать с места на место. Виктор стоит на месте.

– Не понял, – виновато говорит он. – Я врач.

Двое мужчин начинают смеяться.

– Он врач, а мы тут все дураки!

В это время с большой миской выходит женщина, она останавливается и смотрит на незнакомцев в ее дворе.

– Надя, – говорит мужчина с сигаретой, – ты знаешь, где мы живем? Они вон говорят в Дурино!

– Тьфу, – женщина выливает под забор миску с водой и обращаясь к своим мужчинам говорит, – делом надо заниматься, а не перекуры устраивать. Затем оборачивается к Антонине и Виктору: – Дырино это, пошутили они и эть отсюда, а то куры у меня выбегут. Она начинает надвигаться на них с большой миской, и Антонина вслед за Виктором выходят со двора. Затем Антонина оборачивается:

– Так, а на Логбино где поворот?

– А, так поедете, – она показывает рукой направление, – первый поворот налево, дорога похуже начнется, но зато так короче.

– Спасибо вам большое, – кивает Антонина, она садятся в машину и уезжают.

После поворота дорога и правда начинается плохая, машину трясет на ухабах и иногда заносит на грязи. Антонина оглядывается все время назад, но поворачивать не просит.

– А тут и не развернешься нигде, – словно предвосхищая ее мысли говорит Виктор.

Через некоторое время перед ними возникает стена леса. Они останавливаются у опушки, дождь барабанит по крыше, в машине повисает тишина.

– Впереди дороги нет, – говорит Виктор.

– Вижу, – говорит Антонина. Она смотрит на серое небо, потом на часы. – Скоро темнеть начнет.

– Сейчас–сейчас, – суетится Виктор. Он выходит из машины и осматривает место для разворота.

Через пол часа неуверенных поползновений они решают поискать место для разворота в лесу, где может землю не так развезло. Становится темно, Антонину окутывает страх, она сидит, вжавшись в сиденье.

Виктор вздыхает с облегчением, когда впереди показывается полянка, пятно света освещает салон машины и на лице Антонины появляется легкая улыбка.

– Сейчас развернемся, – говорит Виктор. Он делает разворот и застревает. Антонина в ужасе оглядывается. Виктор прибавляет газ, машину словно что–то держит, но затем ведет в сторону, и она свободно проходит поворот.

Когда они выезжают на асфальт Антонина с облегчением вздыхает и приоткрывает форточку, в салон задувает ветер.

– Куда теперь? – спрашивает Виктор.

– Не знаю, боюсь спрашивать дорогу, черная полоса.

– Ну–ну, не отчаивайтесь, разные бывают люди. Может они пошутить хотели, не знают же, что мы спешим.

– Ага, – говорит Антонина смотря в другую сторону. – Поехали прямо.

Они едут долго молча. Затем Антонина говорит:

– Катя, племянница моя, хорошая девочка. Брат мой один ее воспитывает, вдовец.

Я забрать его хочу, чтобы ухаживать. Теперь ему как вы говорите, режим нужен. Я вас попросить хочу, его на контроль взять. А Катя в школу нашу пойдет. Жалко ее, жалко, что обижать будут. Вот, как нас с вами.

– О, я конечно, чем смогу. Сейчас приедем, посоветуемся с лечащим врачом, выясним все, я и документы все свои взял, что врач я кардиолог, с категорией. Правда стажа нет, сами знаете, какие у нас пациенты. Пациенты врача сельского медпункта — это что? Это переломы, ссадины, температура, прививки, укусы насекомых. Собака покусала однажды ветеринара. А если что–то серьезное или непонятное, сами знаете, не укомплектованы мы. В больницу отправляю. Но про эту, в Логинах, не слышал. Ну, сейчас вот приедем и посмотрим.

В это время начинает стучать колесо. Машина останавливается, Виктор выходит из машины и свистит.

– Что там? – выходит Антонина и они оба стоят под дождем.

– Колесо пробили в лесу, – говорит Виктор.

– А у вас есть запасное? – Антонина смотрит на него молящими глазами.

– Колесо–то есть, инструмента нет, нечем открутить.

Антонина становится возле машины и начинает плакать.

– Да подождите, – говорит Виктор, – сейчас я словлю машину, поможет кто–нибудь.

Он становится у обочины и высматривает машину. Вскоре на горизонте появляется грузовик. Виктор махает ему рукой и тот останавливается.

– Здравствуйте, у меня колесо пробилось, не будет ли у вас случайно домкрата и ключа, запаска–то у меня есть.

Мордатый водитель, высунувшись из окна и не выключая двигатель, осматривает старенькую машину, перекошенную набок.

– Триста, – выдает он.

– Что триста, простите, – не понимает Виктор.

– Чего? Рублей!

– Триста? – наконец осознав, что имел ввиду водитель.

Виктор обмякает, он еще раз смотрит на горизонт, но в поле зрения ни одной машины. Он оглядывается на свою машину, опасаясь, не услышала ли Антонина их разговор.

– Нет у меня триста, – говорит Виктор.

– Черт с тобой, двести и бери–крути себе сколько хочешь.

Виктор возвращается к машине, говорит Антонине, что в принципе договорился, берет кошелек и смотрит в него.

– У меня только сто рублей, – виновато говорит Виктор.

Водитель наконец глушит двигатель.

– Слушай, мужик, ты совсем совесть потерял? Едешь черт знает куда c бабой, колесо распорол, ключей нет. Так?

– Подождите, – из машины выбегает Антонина. – Сколько нужно, у меня же есть деньги, Виктор Сергеич, ну что вы. Это же я вас втравила, из–за меня у вас убытки, ну что вы в самом деле.

– Нет ну что вы, мне неудобно, уберите ваши деньги, в самом деле, это не к чему. Не позволю я вам…

– Так! – прерывает их мордатый водитель. – Триста и еще насос дам подкачать.

– Хорошо, – опередила Виктора Антонина.

Она высунула из кошелька деньги, Виктор виновато взял у нее только двести и доложил сто своих сверху, передал мордатому.

– О! Это другое дело! – он выпрыгнул из машины, начал копаться и искать ключи.

– Я вам все верну, – говорит Виктор.

– Ни в коем случае, – перебивает его Антонина.

– Без разговоров, вы что меня за вымогателя считаете, где это видано, чтобы женщина платила, – он мотает головой.

– Нашел! – закричал водитель. – Думал нету, а он вот, ключик.

Мордатый водитель протягивает Виктору ржавый ключ и домкрат.

– Пожалте, – водитель улыбается. – Ну, иди, откручивай скорей, а то у меня рейс.

Виктор смотрит на инструменты в своих руках, затем идет и начинает менять колесо. Водитель включает радио. Антонина помогает Виктору менять колесо.

Виктор отдает водителю грузовика инструменты, благодарит.

– Что б вы без меня делали! – говорит мордатый. – Одни, на дороге, только я один остановился.

Водитель хлопает дверью, заводит громко мотор и уезжает. Антонина и Виктор провожают его взглядом.

– Дорогу не спросили, – вспоминает Антонина. – А дорогу–то мы и не спросили.

– Эх, а у него точно карта была. Он же сказал, что у него рейс.

Виктор и Антонина молча стоят под дождем. Вокруг ни души. Поблескивает влажная асфальтированная дорога. Начинает темнеть.

Они садятся в машину и медленно начинают движение. Через некоторое время на обочине они видят старушку. Та, чуть передвигая ноги, закутанная в клеенчатый плащ и толстый шерстяной платок еле волочет ноги. В ее руках тяжелая сумка.

Услышав звук приближающийся машины, бабушка останавливается, ставит тяжелую сумку и вяло махает.

Виктор останавливает машину. Антонина открывает окно.

– Деточки, родные, отвезите меня домой. Устала я, иду с обеда, ноги не идут, помру я.

Антонина смотрит на Виктора. Они оба молчат.

– А куда вам бабушка? – спрашивает Виктор.

– О, недалеко уже, в Камышино. Направо с трассы, и километров десять еще. Я от брата иду, старый он уже. Так летом напрямки иду, а сейчас развезло поле, не дойти мне.

– А Логбино где? Не подскажете нам? – спрашивает Антонина.

– Ай, я уже давно не помню ничего, так может и знаю, а названия забыла.

– Там больница, – говорит Виктор.

– Не знаю, мы сами лечимся, травами, медом, гадами. Домой хочу очень.

Антонина смотрит на небо, уже совсем темно.

– Виктор Сергеевич, жалко ее совсем, – говорит Антонина.

– Поехали, завезем, – говорит Виктор и выходит из машины, усаживая бабушку.

Они едут долго по проселочной дороге, совсем смеркается, горят фары. Бабушка засыпает.

Вскоре показывается указатель "Камышино".

– Бабушка, приехали, – говорит Виктор и они с Антониной оборачиваются к ней.

Бабушка выходит, забирает сумку и говорит:

– Ничего у меня нет вам дать за то, что спасли меня. Вот, только это. Возьмите, дети с города привезли. А больше ничего у меня и нет. Бабушка протягивает Антонине апельсин.

– Пусть все у вас и родных ваших будет хорошо, мир миром и добро добром, – бабушка кланяется и уходит.

Виктор разворачивает машину, и они медленно едут в полной темноте в никуда. Через некоторое время машина снова выворачивает на трассу. Кругом тьма и только вдали горят красные и белые огоньки. На них, как на единственный ориентир и едет, не спеша старый автомобиль. Еще через десять километров появляется указатель: "Логбиновская больница". Машина ускоряет ход.

 

 

Гундер Анастасия (Орел)

Спасибо, ба

Рассказ

Мне 4.

Простынь холодная. Пахнет морозом. Одеяло колючее. Верблюжье.

Руки шершавые. И такие теплые. Гладят по голове.

Бабушка рассказывает сказку. Про лису. Про зайца.

Веки тяжелеют. Засыпаю.

 

Мне 8.

Сквозь закрытые шторы пробивается солнце. В ногах храпит кошка.

Дрова трещат. Печка топится.

Бабушка на кухне. Блины печет. Тонкие. Таких больше ни у кого нет!

 

Мне 11.

Едем в телеге. Я и два брата. Через кукурузное поле.

 Вдруг лошадь останавливается. Ржет. Впереди кабаниха. С поросятами полосатыми.

Бабушка накрывает нас брезентом. Кричит на лошадь. Голосом не своим. А каким-то утробным и сильным:

 – Пошла, пошла!

И лошадь идет.

 

Мне 14.

Льет дождь. На крыльце сижу. Жду, когда бабушка вернется. Капюшон промок. Джинсы прилипли.

Калитка заскрипела, бабушка вздрогнула – меня увидела.

– Пешком по темноте шла? – спрашивает.

Киваю.

Бабушка втаскивает меня в дом, переодевает в свой махровый халат, а сверху укутывает пуховым платком.

Усаживает за стол пить чай с малиновым вареньем. И ни о чем не спрашивает. Ждет, когда сама расскажу.

 

Мне 17.

– Ба, мы в институт поступили,  – вваливаемся мы с моей подругой Юлькой в комнату.

– Молодцы, девчонки! Мойте руки. Отмечать будем.

Садимся за стол. Молодая картошка. В мундирах. Грибы с корочкой. Лисички. Огурчики с грядки. В пупырышках. Колбаса. Тонкими кружочками.

– Может, винца? – спрашивает бабушка.

– Не, ба, мы за рулем! – говорю я.

– На велосипедах приехали?

–  Ага, – киваем мы.

– Ну, тогда компотика выпьем, – говорит она и смеется. Задорно и так заразительно.

 

Мне 19.

Вокзал. Из вагона выходит бабушка. Нарядная. В пальто малиновом. С ярко-красной помадой.

В руках сумка хозяйственная. Неподъемная.

– Ба, ты что кирпичи привезла?

– Нет, яблоки. Из сада нашего.

– Да тут полно яблок. На рынке можно купить.

– Таких не купишь.

Сидим на остановке. Троллейбуса все нет.

Достаю из сумки яблоко. Большое. Зеленое. С бочком розовым. Нюхаю. Пахнет  осенью. Домом. Родиной…

Откусываю:

– И правда, таких не купишь. Спасибо, ба.

Бабушка ничего не говорит. Только морщинки в уголках ее глаз, словно лучики на рисунке, разбегаются в стороны.

 

 

          Мне 22.

          На табуретке стою. Вишни собираю.

          – Скорей! Скорей! – зовет бабушка. – Мишутка мой, то есть твой, звонит.

          Мчусь со всех ног.

          – Жених? – спрашивает потом она.

          – Жених, – краснею я.

          Бабушка расплывается в улыбке:

          – То-то как кукла приехала. Наряжает он тебя. Молодец.

          Начинается допрос:

          – Не пьет? –  спрашивает бабуля.

          – Нет, – хихикаю я.

          – Не бьет?

          Смеюсь до слез:

          – Не бьет.

          Лицо у бабушки вдруг становится серьезным и задумчивым:

           – Твой дед, покойник, бил меня. Я терпела. А когда он на Олю, мамку твою, кочергой замахнулся, я схватила ее на руки и ушла. Босиком. В  ночнушке одной.

          – Ты никогда не рассказывала...

          Молчим.

          Беру бабушку за руку:

          – Он хороший, ба, – говорю я. – Кошку с помойки к себе взял.

          – Ладно, – хлопает меня по руке бабушка, – до весны повстречайтесь, а в апреле свадьбу сыграем. Нечего в грехе жить.

 

Мне 26.

Домой приехала. Давно не была. Бабушка теперь у мамы живет. Из комнаты вышла. Худенькая. И такая маленькая.

Стоим обнявшись:

– Ба, ты как? – спрашиваю.

– Плохо.

– А что плохо?

– Все плохо.

– Ничего, бабуль. Ты скоро поправишься, –  вру я. – А я вот тебе подарочек привезла. Протягиваю халат. Синий. С ромашками. – Будешь нарядная ходить.

– Зачем только деньги тратила? –  еле слышно говорит бабушка. – Я все равно скоро умру.

– Ба, ну, ты чего? А кто правнука будет нянчить? – глажу я  свой пятимесячный живот.

Бабушка не отвечает. В комнату уходит. Кровать скрипит. Спать легла.

 

Мне 32.

Бабушка уже не встает. Лежит. Лицо серое. Отекло. Глаза впалые. Бесцветные. Но бабушкины!

Сажусь рядом. Что-то рассказываю. Про детей. Мужа. Работу.

Бабушка молчит. И я вдруг тоже замолкаю. Ложусь к ней. Закрываю глаза.

Простынь холодная. Пахнет морозом.  Одеяло колючее. Верблюжье. Руки шершавые. И такие теплые. Гладят  по голове. В последний раз…

 

Панкратова Татьяна (Мытищи)

 Вовка

 

Рассказ

 

Дождь то расходится, то утихает и моросит, неприятно по куртке, по лицу. На улице противно, как и у нее на душе. Но Свете все равно на дождь, на ветер. Она наклеивает объявление, расправляет края:

«ПРОПАЛ РЕБЕНОК!

Фомин Владимир Вадимович (8 лет).

19 октября 2017 г. пропал в г. Мытищи (МО), и до настоящего времени его местонахождение неизвестно.

Приметы: рост 135-140 см, худощавое телосложение, волосы темно-русые, глаза карие.

Был одет: черная шапка с нашивкой «человек-паук», куртка-пуховик темно-синяя с капюшоном, рубашка синяя в клетку, джинсы синие, ботинки черные на молнии.

Всех, кто может сообщить какую-либо информацию о местонахождении Владимира, просим позвонить по телефонам: ….»

И фотография в белой рубашке с бабочкой, их в школе фотографировали недавно. Подумала, на ней хорошо видно, портретная. И снова встретилась с ним взглядом, защемило внутри, захотелось заплакать, разрыдаться в голос. Наивный взгляд темно-карих, почти черных глазок. «И в кого он такой черноглазый? У меня светло-карие, у Вадьки еще светлее, в последнее время не высыпается, и кажется, что и вовсе желтые» – думалось ей.

Она погладила фотографию, будто его, родного, любимого… Это уже тридцатое, еще два дома, а в садах и школах уже повесили, может, еще на магазин.

Телефон завибрировал, она вздрогнула, схватила с надеждой. Но это опять вотс ап, сообщения. Обсуждение в родительской группе:

«Сбор добровольцев в 14.30 у второй школы»

«Муж пошел»

«Я только к пяти смогу»

«У меня знакомая в милиции работает, она сказала, что в Мытищах орудует маньяк, уже 5 жертв, мальчики, отрезает головы. Берегите своих. Не отпускайте одних».

Словно ножом в сердце. У Светланы похолодело внутри. Душа ушла в пятки, или сердце, ей почему-то казалось у человека это в одном месте и душа и сердце, так чувствовалось, будто в пропасть канула. Представила все в красках, всю эту расчлененку из телевизора, ужас, кровь. И будто это все не с ним, а с ней, это ее … душат, убивают, режут. Лучше бы ее. Все оборвалось, замерло внутри. Ее знобило.

Люди продолжали писать:

«Пожалуйста, не нагнетайте. Может, все обойдется».

«Мне подруга сказала, что этот мальчик ходил в 51 сад и что он из неблагополучной семьи».

«Может, его бьют, поэтому и сбежал».

«Может, родители пьют».

«Да ладно вам, небось, с родителями поссорился и сидит у кого-нибудь из друзей».

«А мне в поликлинике сказали, что у них хорошая семья».

«Муж говорил с отцом мальчика, ссор никаких не было, в пять часов вечера вышел от друга в районе пятерочки и отправился домой».

Экран загорался, мигал новыми сообщениями.

У Светы закружилась голова, не смогла сдержать слез. Уже привычно вытерла рукой. «Они так обсуждают, будто меня нет, будто я этого не вижу». А, впрочем, ей ведь и самой со вчерашнего дня, как Вовка пропал, кажется, что ее нет, не существует, ходит как тень. Сначала злилась, хотела что-то доказать, ответить, но потом понимала: зачем? Наплевать. Не до них сейчас, пусть говорят, что хотят, какая разница. Лишь бы нашелся, лишь бы живой. Это ведь у нее беда, не у них, им не понять ее сейчас, так всегда со стороны ужаснешься, посочувствуешь, но думаешь, тебя ведь не коснется, чужая беда. Хотя многие помогают, ищут, за своих тоже боятся. А это так, что не дай Бог.

«Вовка, маленький мой, мальчик мой». Такой долгожданный, такой желанный. Когда только поженились с Вадькой, как она хотела, мечтала, молилась, но не получалось, сразу не вышло. Стала ездить по святым, ходить по больницам. Вроде все в порядке. Посоветовали к Свирскому съездить, говорили никому не отказывает, и именно с мальчиками помогает, лежит теплый, белый, как живой, потрогать можно и столько чудес от него, уже не перечесть, столько веков помогает. Собрались ехать, еще и за билетами не съездила, а тут вдруг сон. Монастырь Троицкий, тот самый, где ему явление Троицы было, клумбы с цветами, много цветов и старец в монашеской черной одежде: «Твоя просьба услышана!». Теперь не помнила дословно, но казалось именно так. Проснулась и уже знала, что будет ребенок, чувствовала, а объяснить не могла. В монастырь уже с Вовкой ехала, тошнило, токсикоз страшный, а она счастлива, как никогда. И Вадим чуть не на руках носил, все покупал, все желания исполнял, не спорил даже.

Родился недоношенный, малюсенький такой. И только принесли его, дали ей, спелёнатую куколку, поцеловал, прижался к ней, словно бы знал, уже чувствовал, это его мама, одна на всю жизнь, а он часть ее и они всегда вместе, вдвоем в этом мире. Ей потом говорили, что он так делал, потому что молока хотел, они все так делают. А она не верила, говорила, не понимаете ничего. Не могла объяснить, но чувствовала, всегда его чувствовала, как часть себя, надо ему прививку или нет, спорила с врачами, сколько раз положить хотели в больницу, вес не набирал, а она все свое, защищала, отбивалась, а потом оказывалась права. Вадька так не чувствовал, он всем верил больше, врачам, маме, папе. Когда пневмонию у Вовки обнаружили, поверил, настаивал, заставил ложиться в больницу, а она плакала, говорила «не надо, я чувствую…». Но он уперся: «Ты же не врач, что твои чувства…». Положили, обкололи его антибиотиками, а потом выяснилось, что не было никакой пневмонии. И так было обидно, досадно на себя, что не уберегла, не смогла отстоять. Ей казалось, мать всегда знает, что ребенку нужно, только как объяснить, доказать, невозможно.

Поссорились тогда с Вадькой сильно, неделю не разговаривали. Потом вроде примерились, но осадок будто навсегда остался. Теперь еще хуже, месяцами не разговаривали. Раньше он сам подходил, мерился, что-то придумывал. А в последние месяцы и не смотрит, отвернется к стенке и отключается. Говорит, ты же знаешь, у меня сезон.

Вадим продавец-консультант на крупной оптовой базе, продают шины, диски и всякие запчасти. В сезон, когда колеса меняют, работают с семи утра до одиннадцати ночи, дома только сваливается на кровать. Говорит, ты что не понимаешь, я спать хочу. Света понимала, молчала, но уже хотелось бежать без оглядки, вернее, не хотелось ничего, работа, дела и у нее. Платили копейки, едва хватало на жизнь, у Вадьки и вовсе не по трудовой, хозяин фирмы нерусский какой-то, неофициально все.

А в выходные в телефон играет, зарядка сядет, достанет компьютер и в него, с Вовкой занимается, конечно, но так больше для галочки, и всем видом будто показывая, как устал, и отвяжитесь от меня. Стоит только попросить что-то сделать, пропылесосить или по дому что починить, и начинается, сначала крикнет, а потом сделает, с такой неохотой, проще самой уж. Даже не орет, а так как будто рычит, не даром в год собаки по гороскопу родился.

Раньше еще пыталась поговорить, Вадька мог и матом в ответ крикнуть, не при Вовке, но все равно неприятно, и она перестала, проще отвернутся к стенке. Как-то сказала: «Давай разведемся». А он только тихо ответил: «Давай». Будто все равно ему совсем. Нет никакой любви.

А Вовка как же? Вовку любил, больше чем себя, да и говорили все, его копия точная, один в один, даже свекор на детской фотографии перепутал Вовку с Вадькой: «Это, - говорит, - где ты, не помню». При Вовке не ссорились, замолкали. Но ведь чувствовал же, все он чувствовал. Может, из-за нас все. Может, правильно пишут. Плохие родители… Мать плохая… У хороших дети не пропадают…

 

- Давай мне половину. Много еще осталось?

Позади нее кто-то протянул руку к пачке с объявлениями. Обернулась.

- Ирка. Привет.

- Только вот освободилась. Дежурство было.

Ирка работает медсестрой в больнице. Голос с хрипотцой, прокуренный, но девчонка она хорошая, добрая, всегда поможет, не обидит, грубоватая может, ну уж так жизнь сложилась, не она виновата, тоже нелегко ей приходится на этой работе. А куда деваться?

Они доклеили объявления.

- Еще есть?

- Дома, еще черно-белые печатала.

- Пойдем, возьмем. И чай хоть попьем, белая вся как полотно. Наверняка и не ела ничего. Вадька звонил?

- Да что ты, какой тут чай?! Нет, они с волонтерами прочесывают лесопосадку. У школы все обошли. Ничего.

- Чай надо, надо, а лучше, что покрепче. А за школой, там, где курят и бомжи всякие, в кустах в этих?

- Да, все обошли…

Дождь снова стал расходиться, проводил их до дома. «Господи, как же он под таким дождем. У него ведь и зонта-то нет», - она думала о Вовке, сама себя пугала и сама же пыталась успокоить: «Может где пережидает».

 

В квартире удивительно тихо, пустынно, все серое от дождя, света нет, темно. Тучи давят мраком, темнотой дневной ночи, как будто солнце проглотил какой-нибудь крокодил из сказки.

Они прошли на кухню. Ира включила чайник, и он закипел, затрещал, перебивая, не давая сказать. Ира не спрашивая, поискала по полкам, нашла какой-то прошлогодний коньяк. «И откуда он?» – подумалось Свете, не помнила.

- Выпей, выпей. Тебе нужно. Полегчает.

- Нет, – мотает головой Света, – не могу, нельзя, семь недель. Да и не хочется.

- Ничего себе! А Вадька-то знает?

И снова мотнула головой, говорить нет сил.

- Н-да… - задумалась Ирка, - а что же теперь? Ты же говорила, разводиться хотите.

- Ничего. Я думала на аборт, уже решила… Хотела сказать… А тут… Сейчас, главное, Вовку найти. Больше ничего не надо. Только бы найти. Не хочу сейчас об этом. Наверное, это я виновата… Это нам за…

- Ой, - сморщилась Ира от коньяка, – крепкий какой. Да ну брось, не накручивай. Виновата? Ты что? В чем виновата? Целый день вкалываешь на этой работе, как проклятая. Когда быть виноватой? Да и перед кем…? Вадька тоже хорош. Ой, кстати, я его диск принесла, а то потом забуду, посмотрела, ну и правда муть мутью, а столько рекламы, на оскар, на премии. Тьфу.

- Какой диск? – Света не слушала, думала о своем.

- Да, Звягинцевская эта «Нелюбовь». Ты же давала. Ой, зря, я, наверное, сейчас про него… Прости, дуру…

- Да ну, ты что… Так в жизни и не бывает. Как Вадька сказал бы – гон это все. Не люблю я его фильмы еще с «Возвращения». Мрачные, растянутые, «Нелюбовь» уже на перемотке смотрела. У него все без любви, без чувств, без Бога. А так ведь не бывает, чтобы всегда все только плохо, чтобы одна смерть и нелюбовь. Не верю в это. Это как Ремарк, у него все мертвы и кругом одна смерть. Мне преподаватель в институте говорил, что тема смерти исчерпывает себя и никак не может сравниться с необъятной темой жизни.

- Как твоя диссертация-то?

- Да ты что, какая тут диссертация, давно все забросила.

- Жалко. Сейчас бы…

Телефон заиграл классическую смартфонную. Вадька.

- Ну как ты?

- Да как? Также. Ира пришла. Расклеили пятьдесят. Сейчас на ту сторону поедем, еще остались черно-белые. Как у вас?

- Пока ничего нового, обходим посадку.

- Давай я приду к вам? Заодно зонт тебе принесу. Дождь сильный.

- Да нет. Лучше отдохни, поспи, всю ночь не спала. Люблю тебя. Все будет хорошо. Я позвоню.

И положил. «Боится, если я пойду с ними, вдруг увижу что-то страшное, а мне бы лучше с ними, чем так, думать, представлять… С ума можно сойти». Он первый раз за долгие месяцы сказал «люблю». Она так давно не слышала от него этого слова, что захотелось сейчас обнять его крепко-крепко, прижаться всем телом, согреться об него и забыть обо всем.

Ей вспомнилось, как познакомились в компании. Он ее сразу заприметил и только с ней и говорил, а она ведь не одна тогда была, с мальчиком, с Лешей. Со школы дружили, из армии его ждала, дождалась, пожениться собирались. А тут Вадим. Сначала он ей не понравился, показалось, высокомерный, а потом разговорились, и искра какая-то проскочила, сама не думала, что так бывает. Лешка расстроился, понял все. Долго переживал. Где он теперь? Женился ли? Давно ничего о нем не слышала. А Вадька тогда ухаживал красиво, на руках через лужи переносил, цветы дарил, сладости и под гитару пел под окном серенады. Такой голос был хороший. Не доучился вот только, да и сейчас не хочет, сколько ругались из-за этого, была бы хоть работа нормальная, но что толку заставлять… Уже махнула рукой. Сейчас не верится, что могли не спать ночи напролет, разговаривать, целоваться и никто им больше был не нужен, в компаниях, на дачах всяких, закрывались от всех, уходили вдвоем. А сейчас уже и не помнила, когда последний раз просто разговаривали о чем-то кроме денег, дел, проблем…

- Ну что там? Ничего нового?

Света забыла об Ире, ушла в свои мысли. И как-то на автомате отвечала, мотала головой.

- А бабушке-то звонили?

- Да, конечно, сразу, я думала, вдруг он взял и к ним сам поехал. Они же на даче теперь с папой. У мамы нога, еле ходит, сустав опять, хотела ехать, еле отговорила, лежит с давлением. А папа молится.

- А Вадькины? К ним не мог?

- Да нет, ты что. Далеко. Нижний Новгород. Как уехали туда, так и живут там, свои проблемы, не до нас.

- А мальчик этот, у которого вчера был. Что говорит?

- Илька? Да что он может сказать. Вчера измучили и его и Ленку, маму его. Они же с сада дружат, через дом живут, по очереди в гости друг к другу бегают. Привыкли уже, никто и не думал, внимания не обратил…

- Дай-ка я с ним еще поговорю, небось, уже со школы пришел.

Ира пошла в коридор, звонить. А Света стала молиться, опять и опять просить, ведь только Бог может. Он все может. И сама, не зная зачем, достала фотографии. И ведь понимала, что еще больнее станет, но руки сами потянулись. Почему-то всегда так, знаешь, что не надо, что больно будет, а делаешь. Как болячку какую сковыриваешь, знаешь, что кровь пойдет, а все равно ковыряешь.

Вот Вовка совсем малюсенький на пеленальном столе, перевернулся и улыбается, такой смешной, пупсик, сколько ему тут, месяцев пять-шесть. Только переворачиваться научился, и со стола слетел, испугались тогда, врача даже вызвали, а врач сказала, они группируются, голову поджимают, падают на мягкое место.

А потом пошел, смешной такой, то все за мебель держался, а Вадька вдруг говорит, принеси пульт, и Вовка встал и принес, и сам вдруг удивился, что пошел без опоры. Сколько говорил тогда смешного, думала, надо записывать, да все некогда, забывалось. А в садике уже и первая любовь была. Пришла как-то забирать, а его девочка одевает, ботинки застегивает, комбинезон. Оказывается, он ей сказал «Ты такая красивая» и она его одела за это. «Вот они мужики, уже с детства такие», – усмехнулась про себя. А потом подружились, сказал, мама, у нас любовь, и Карина мне рОдит ребенка, потому что ты же не рОдила, а нам надо маленького, как у Илюши сестренка. Смешной такой. Воспоминания нахлынули, все сразу и зарыдала, хоть сколько уже валерьянки выпито.

- Ну ты что?

Ира обняла, стала успокаивать, отвлекать.

– Не дозвонилась пока. Пойдем лучше клеить, что тут сидеть. В школе были?

- Да, еще утром, - все еще всхлипывала Светка, - и следователь был. Ничего.

И опять эта электронная смартфонная мелодия… Из милиции. Ее затрясло, боялась взять, услышать… вдруг… а вдруг…

- Да.

- Здравствуйте, капитан Семинихин. Нашли вашего мальчика. В порядке он. С психологом сейчас разговаривает. Травм нет, врач смотрел. Приезжайте. Шестое отделение милиции Мытищинского района…

Словно тонна железа с души, и вздохнула, задышала полной грудью.

– Да-да, спасибо, мы сейчас приедем.

– Знаете, как ехать…

Она уже не слушала.

– Да-да, уже едем.

Отключила и поскорее набрала Вадиму. Сказал, сейчас подъедет на машине. Но не сиделось, не могла ждать, побежала навстречу, накинула куртку, обняла Ирку.

– Вот ведь засранец! Никаких ему больше конфет от меня не будет, – ругалась Ирка, и тут же смягчилась, уже в дверях попросила: – Ты уж его не ругай только, дурака такого.

Дождь накрапывал, бил по стеклу, дворники не успевали, стекло запотевало. Ехали медленно, стояли в пробке, она просила, умоляла быстрее, рвалась раненой птицей. Вадим выжимал газ, расспрашивал и успокаивал. Договорились, не ругать Вовку. И Вадим вдруг поцеловал, как раньше, как уже давно не целовал… И только пролетело в голове: «Какое счастье, что он есть, что он здесь, рядом, и что Вовка нашелся, спасибо тебе, Господи».

Она влетела в отделение, не дожидаясь Вадима, закрывавшего машину. Вовка сидел за компьютером и играл. Увидел, обрадовался, кинулся на шею:

- Мама!

Прижался щекой и зашептал: «Мам, прости меня, я боялся, ты ругаться будешь. Я просто хотел, чтоб вы с папой помирились. Я так в кино видел».

Она кивала, обнимала крепко-крепко, и слезы сами катились.

- Вовка, ну ты что, где же ты был, мы чуть с ума не сошли?! Ну что ты?!

Вовка стирал руками слезы с ее щек: «Мам, мамочка, не плачь, я больше так никогда не буду. Я в подъезде был. В доме, который ремонтируют, там тепло было, ты не волнуйся».

И сам заплакал.

Вадька, застывший сначала в дверях, не выдержал, подошел к ним и обнял еще крепче, их двоих, вернее, уже троих.

Следователь что-то говорил Вадиму, давал бумаги на подпись, но он не слышал.

Вовка улыбался и думал, если все уже хорошо, можно ли сейчас попросить трансформера, которого обещали на Новый год, или лучше подождать до вечера.

За окном пошел снег. Первый в этом году. Он был еще слабый. Он только начинался, летел и таял, и превращался в дождь.

 

 

 

 

НОМИНАЦИЯ «ПОЭЗИЯ»

 

 

Вострикова Татьяна (Ростов-на-Дону)

Беспризорник

Щупленький парнишка в старенькой одежке
(Видно, по размеру, мальчику мала),
Стоя в переходе, протянул ладошки,
Но в глазах прохожих не найти тепла.
Женщина с ним рядом, всё бормочет что-то.
Ну, не повернётся мой язык назвать
Эту пьянь, алкашку, эту злую тётю
Гордым и священным, добрым словом – Мать.

Щупленький парнишка. Взгляд как у волчонка,
Но на сердце рана, а в душе тоска.
Как же так возможно? Променять ребёнка
На бутылку водки? Друга на врага?
Променять на чёрта ангела святого?
Променять на похоть совесть и любовь?
Как же в этом мире можно жить спокойно,
Зная, что страдает плоть твоя и кровь?

Беспризорный мальчик. Грязный и голодный.
Он на вид, наверно, лет пяти-шести.
Мне ужасно стыдно, мне ужасно больно
От того, что мимо я смогла пройти.

 

Высоцкая Юлия (г. Санкт-Петербург)

 

Солнце в октябре

Цикл стихотворений

 

***

Пора в твоих руках уснуть,
Не слыша звуки.
Но беспощадно делит путь
Ночь на разлуки.

Я не успела слов шепнуть
Про свет и нежность.
Но по привычке делит путь
Ночь на надежды.

Могли бы сниться корабли,
Тепло на коже...
Пора уснуть, но там вдали
Не спишь ты тоже…

 

***
Опять текут промокшие ресницы,
А я всё верю в солнечный прогноз!
Пусть мне тепло от рук твоих приснится,
Пусть завтра будет солнечно всерьёз!

Пусть звёзды сложатся как надо над Ростовом,
Пусть будет лётным небо на Дону!
Портовый город ждёт другой портовый,
Я между двух портов в тоске тону…

Но завтра! – будет солнечно повсюду!
Я в это верю, значит, будет так!
Среди дождей пускай случится чудо,
А солнце в октябре – хороший знак!

 

***

Во мне так много любви сегодня,
Что точно хватит зажечь два солнца:
На Севере – чтобы согреть всё холодное,
На Юге – чтоб распахнуть оконца.

Ещё осталось любви (так с ящик!),
Чтоб грусть улыбку в ответ встречала,
Чтоб радугой стал вечный дождь моросящий,
Чтоб ждущий дождался судьбы у причала!

 

***

Не помнить цитаты из Грина.
Не верить в иронию Свифта.
Проснуться в пять с половиной
И слушать движение лифта.

Забыть, что не сварена каша
Не выпить свой кофе с пенкой,
Но думать, что встреча наша
Всё переменит, наверно…

 

***

По мне пробегает уже электричество,
Я слышу, как в нервах кипит напряжение,
Меняется качество дум и количество,
Ветра в голове превращая в кружение,
В воронку надежды – часы ожидания.
Дождь выстудит в снег, радость сменит отчаянье,
И близким окажется дальнее-дальнее,
И перевернётся страница печальная.

 

Унгерова Наталья (г. Бар, Черногория)

 

В эту землю

 

В эту землю кротко отцветаю

Лепестком воскресшей тишины.

Если ждать тебя, то, как с войны.

В вишнях сад, и плачется как в мае.

 

Вербы слов боятся содрогнуться,

Мир натянут трепетно, как лук.

Я боюсь теперь других разлук,

Из которых можно не вернуться.

 

Странная, родная сторона,

Бедное надколотое блюдце.

Так хочу порой к тебе пригнуться,

Лептою оставив семена...

 

Мир как слезы детские правдив,

А другие разве столько значат?

Сын родится –Родина заплачет,

Никуда еще не проводив.

 

 

Чабан Елена (г. Саки, республика Крым)

***

 

Я в театре абсурда была бы, наверное, примой,

Выходила б под рампы в сценическом рваном тряпье,

И тянулся бы много часов постановочный пир мой,

И овации гроздьями сыпались под ноги мне.

 

А потом, уходя из прокуренных давящих залов,

Наступала на лужи теней от дырявых перил,

И плескалась бы ночь в отражениях тёмных каналов,

И подлунным шакалом по парку бы ветер бродил.

 

Я до слёз бы смотрела, как тени сплетаются в косы,

Выгибаются с дрожью старушечьи пальцы ветвей,

Заприметив на ткани небес помутневшие звёзды,

Я одну незаметно бы скрыла в сорочке своей.

 

И с прощальной печалью услышав биение лета,

Его терпким вином накачала б себя допьяна,

Возвращалась обратно туда, в задымления света,

И опять, и опять выходила б на сцену одна.

 

Так свистели бы люди, неясные в пыльном партере!

И никто бы не ведал, что там, под покровом игры,

Ещё бьётся дыханье души в изувеченном теле,

И мерцает огарок украденной ночью звезды. 

 

 

 

 

КОНКУРС ДЛЯ АВТОРОВ СТАРШЕ 40 ЛЕТ

 

НОМИНАЦИЯ «ПРОЗА»

Халдина Елена ( Касли, Челябинская область)

 

А вы робят моих не видали

Из цикла рассказов «Деревенские посиделки»

 

Посвящается Устинье Ивановне Яниной

 

В огороде с утра пораньше бабушка Устинья окучивала картошку. Устала сильно. Спину пересекло, кое-как выпрямилась, держась за тяпку. Солнце припекало.   Глазами она посчитала окученные ряды картошки, посетовав  вслух: «Батюшки мои, всего-то навсего восемь рядков окучила, а прово?шкалась столь время! Года своё берут… Пожалуй сяду в тенёк под черёмуху, передохну тро?шки, мы?слимо ли — девятый десяток разменяла, ладно хоть ещё так шевéлюсь… Отдыхать собралась, а обед-то кто варить будет? И то, правда, пойти, хоть похлёбку маломальскую на ско?ру руку сготовить. Не ровен час,робята мои исть захотят, да домой прибегут, а я, квашня старая, чем их кормить-то буду? Придётся мальцам сухоно?сничать с такой-то матерью… В работе да в заботе про всё забыла, да как тут не забыть-то? Травы-то сколь, берёзка-то всё как есть затянула, никакого сладу с ней нет... Ближе-то к вечеру жар спадёт, так, Бог даст, ещё покопаюсь, сколь смогу не загáдывамши, а то ведь перед людьми стыдобище? — всё как есть заросло... Раньше-то такого срама в огороде у меня не бывало.  До чё дожила... и пошто? я в огороде-то одна всё ро?блю, у меня ж робят столь?! Прибегут робятёшки-то  домой, накормлю их как сле?доват, а после пущай пособя?т мне картошку окучить. Ну, не це?льными же днями им по у?лкерысого?нить?! Сы?змальства к труду-то приучать надо, а то испотвáримробятёшек сами, а они потом невесть что творят, да ро?бить не хотят, разве ж э?нто дело? То-то и оно…».       

 

…В избе Устинья почистила луковицу, морковку, штук пяток картофелин. Порезала скоро-наскоро картофель в кастрюлю с водой, потом поставила варить на электроплиту. Пока вода закипала, пережарила лук с тёртой морковкой на нутряном свином сале в чугунной сковородке. Разбила куриное яйцо в миску, взбила вилкой, добавила немножко муки, всё перемешала, тщательно разминая комочки. Жидкое тесто понемножку ложкой опускала в кипящую похлёбку, разговаривая сама с собой:    

«Робята-то моитакупохлёбку с колобками шибко любят! Особливо младшенький мой, Ванюшка... Батюшки, а укроп-то, укроп забыла покрошить, совсем памяти не стало, э?нточё ж тако?... Да ещё хоть малёхо молочком забелить, всё ж таки повкуснее похлёбка-то буде. Жалко коровушки-тосвоёйбо?ле нет, да и какая уж мне теперь корова? Два шага прошла и задохла, заплюхалась я совсем. Сердце-то того и гляди выпрыгнет, ничё не робит, а за коровушкой-то уход нужён».      

Устинья попробовала похлёбку, а после сказала вслух:         

—  Ничё, похлёбка-то славная и соли в аккура?т. Робята-то мои её живо двасъедят.     

Кукушка в ходиках прокуковала два раза.                   

«Ой, время-то сколь! Ну, надо же, два часа прокуковала — обедать давно пора, а робята-то мои где-кась? Вот сорванцы — забегались и про еду-тосовсем забыли. Ну, да чёподелашь, знамо дело — дело молодое! Сама давно ли девкой была?! Ой, а года бегут, бегут, чем дальше, тем круче. Верно мне ра?не матушка-то гова?ривала что, в детстве-то время медленно идёт, ровно в гору нехотя  поднимается, а стоит только замуж  выйти да малых деток нарожать, так года-то  с горы вниз и покатятся, словно на санках… Пойти скликать, ли чё ли, на улкеробятёшек, поди-то, услышат, придут не ровен час. Сперва их накормлю, а после уж сама отобедаю».      

 

Устинья вышла на крыльцо и закричала: 

—  Васька, Петька,Павлушка,Ванюшка-а! Вы где косьзапропастились? Вот окаянные робятёшки... Обедать бегите! Похлёбка стынет…   

 

На её крики никто не отзывался.

          «Ладно, пойду, поищу сама. Голодные робятёшки-то бегают, жалко до чё. Ванечка-то мой совсем исхудал — одна кожа да кости. Взглянешь — почти насквозь светится. Да и в кого шибко-то полным быть? Я отродя?сьхудю?щая была. Свекровь, помню, всё по молодости-то меня донимала, чуть что, говаривала: девка-а, и как тебя только ноги носят? Того и гляди переломишься! А я ещё серча?ла на неё за э?нти слова, стыдилась шибко худобы-то своей. Сколь воды утекло с тех пор...».       

 

Бабка Устинья вышла на улицу. Посмотрела по сторонам: «Ну, куда их нелёгкая опять унесла? Батюшки мои, словно корова языком слизала...».  

 

У дома напротив сосед Сашка Каманцев чинил трактор. Старушка подошла к нему поближе и поздоровалась.

— Здоро?во, Лякса?ндр! 

— Здравствуй, бабушка Устинья!   

— Опять под трактором лежишь, сердешный!

— Лежу, а куда деваться-то? Старьё, ломается, будь он неладен. Ни дела, ни работы.

—Ой, а увазю?кался-то ты как, батюшки мои! Э?нто ж Тоньке твоей после одёжу-то не донять…         

— Тонька — баба добрая, поворчит само собой, да успокоится. Шабалы?, они и есть шабалы?! Чего-чего, а э?нтого добра у нас хвата?т. Без грязи — денег не заро?бишь! Сама знашь.

— Так-то оно так... А тыробя?т-томоих не видал?        

— Нет, не видал...         

— Вот где бегают, а? Старшие-то, поди, на озеро купаться убежали, и малой, как пить дать, за ними увязался... Жара-то, какая стоит! Духота-а, не ровен час гроза будет… А Ванюшка-то мой плавать ладо?м не умеет, как бы до греха дело не дошло, вот ведь чё! Материнское-то сердце — загодя беду чует... Пойду на озере гляну. Пока похлёбку-то варила, сколь раз в окошко глядела — всё возле избы вертелись. Пошла звать, а их и след простыл, и когда только убежать успели? Ох, бедовыеробя?та...

— Да не переживай, бабка Устинья! Куда твои ребятишки денутся? В деревне нашей тишь да благодать, кругом все свои. Набегаются и всю твою похлёбку слупят за ми?лу душу.

—  И то, правда, Лякса?ндр! Утешил старуху...  

 

Пошла бабка Устинья проулком к озеру. В огороде соседи Зубовы всей семьёй дружно окучивали картошку. Устинья подошла поближе к плетню и крикнула:      

—  Бог в помощь, милы люди! День добрый!   

—  Ой, здравствуй, бабка Устинья! — первым поздоровался отец семейства Иван Петрович, а следом за ним и остальные члены семьи.     

—  Робят я своих ищу, можетвидали?      

—  Нет, что ты, что ты... Головушку поднять некогда, работы столь, сама видишь…

—  Вы всей-то артелью управитесь. А я думаю, дай-капоздоро?вкаюсь с добрыми людьми, да заодно спрошу про своихробятёшек. Ну, нет, так нет — на нет и суда нет... Пойду к озеру спущусь, там ещё покли?чу. Купаются, поди, сорванцы на Крутояре, а похлёбка-то моя стынет.             

— Так на то и лето, что б купаться!

— И то верно.

— Вон, Идка-тоБестенева с озера идёт, ты, бабка Устинья, её спроси, ноги-то свои не май. 

—  И то, правда ... Тады? постою подожду, хоть дух малёхопереведу, а то задохла совсем. Жара, духота, как бы грозы не было! Э?вон тучки засобирались... Земля пересохла — дождя просит…       

 

Идка с озера несла на коромысле воду в вёдрах. Подойдя поближе к бабке Устинье, поздоровалась.    

—  Здрасте!         

—  Здорово, девонька! Устала, поди шибко? Э?вон, вёдра-то полнёхоньки несёшь, передохни хоть малёхо возле меня.

—  Отдыхать зимой буду! Апоку?да работы столь, какой отдых? Некогда мне с тобой лясы-то точить… А ты куда э?нто собралась? Купаться, что ли, надумала на старости-то лет?!

—  С чего глядя? Смеёшься ли чё ль над старой?! Я уж своё откупалась. Робят я своих ищу. Убежали, а у меня похлёбка стынет. Ты их на озере-то часом не видала?

— Вот те раз... Э?нточё ж тако?, бабка Устинья?! Нет у тебя никаких ребятишек... Ходишь, каждый день туда-сюда, деревню дивишь, да людей от работы отвлекаешь. Ты хоть ноги-то свои пожалей!.. Домой, домой ступай, отдохни.

— Как э?нтонету? Есть! Четыре сыночка у меня — Васька, Петька,Павлушка,да самый малый — Ванюшка!

 

Идка помолчала чуток, а потом добавила:         

—  На войне они все у тебя погибли...

 

Устинья посмотрела на неё сквозь слёзы:

—  Да ты чё, девонька, тако? говоришь-то? Перегрелась ли чё ль сёдня на солнцепёке?.. Живы они, живы! Набегаются вволю да домой придут…

 

Вытирая слёзы уголком платка,  бабка Устинья побрела дальше — искать ребятишек.

 

 

 

Петровская Елена (г. Сальск Ростовской обл.)

 

Дворяночка

Рассказ

Эту дворничиху я заприметила в середине лета: уж больно она была не похожа на других уборщиков улиц, методично размахивающих метлой и машинально убирающих окурки и бумажки на главной улице города. Иногда, проходя мимо, слышала я их вздохи и поругивания прохожих.

      А эта была особенной. Она никогда не носила униформу. Старый выцветший платок, из-под которого виднелись каштановые волосы, застиранный фартук, скроенный по-домашнему, были непременными атрибутами её наряда. На вид ей было лет пятьдесят.Страдальческое выражение лица, отрешённый взгляд тусклых голубых глаз  не привлекали внимание прохожих. Но вместе с тем  во всём её облике просматривались изящество и  легкость. Ходила прямо, с высоко поднятой головой.  Я заметила, что брови и губы у неё были всегда подкрашены. «Дворяночка,- так про себя окрестила я женщину. - Странная особа».

       Идя рано на работу, я не раз наблюдала, как по-хозяйски она приступала к уборке улицы. Осматривая территорию и не выпуская из рук метлу, она раздумывала, откуда начать подметать и при этом внимательно разглядывала каждое деревце, как бы мысленно здороваясь с ним. Взгляд её при этом теплел, а на лице появлялось подобие улыбки. Потом она надевала рукавицы и,  что- то бормоча себе под нос и не обращая внимания ни на кого, нажимая на метлу, наводила в городе порядок. Участок её всегда был тщательно выметен: ни веточек, ни пустых бутылок. Захочешь - да не придерёшься ни к чему.

Лето подходило к концу. Листья на аллеях стали изменять окраску, осыпаться, устилая асфальт разноцветьем. Для людского глаза – красота, да и только. А для дворников? С тачками, коробками и мешками они плелись на свои участки, желая только одного: скорее бы закончился листопад. И никакой радости не было на их лицах…

     В то раннее ветреное утро я шла привычной дорогой, любуясь высокими зелёными елями, величаво выступающими на фоне золотистых берёз и   клёнов. На улице было прохладно и пусто, лишь ветер подхватывал листву и с лёгкостью разносил её по всей аллее. В этой осенней круговерти я не сразу заметила Дворяночку, не выходившую почему- то неделю на работу.

Думая, что город ещё спит и никто её не видит, она, слушая музыку ветра, кружилась вместе с ним, неуклюже подпрыгивая и подгоняя метёлкой то опускающиеся, то поднимающиеся к небу лёгкие листья. Душа её пела, и мне казалось, что и я слышу какую-то неясную весёлую осеннюю песню. «С ума она что ли сошла?» - подумалось мне. Всё было так неожиданно, что я невольно остановилась, спрятавшись за ветку ели, и с восхищением смотрела на Дворяночку. Что вспоминала она в этот момент?

         Подошедший ко мне знакомый  местный  писатель Иволгин, видя, как я наблюдаю за танцующей, поздоровался и остановился рядом. Секунду помолчав, начал говорить:

        - Соседка моя. Балерина! Бывшая, правда. Занесло же  её в эту  профессию, - в голосе его я услышала недоумение и  сочувствие.- Ноги больные, а любовь к танцу осталась. Смотрите, какая гордая посадка головы! Хоть и выглядит, как старуха, а на деле ей всего-то сорок один год. Выучка - это тебе не ворон считать на заборе. По дочке своей знаю. Она у меня в хореографическом училище учится. Приедет на каникулы, только и слышим с матерью: «Спину прямо держите! Смотреть не под ноги, а вперед!». Вот вам и грациозная осанка, и пластика, и какая-то особенно гордая походка. А эта (кивнул он  в сторону Дворяночки) была когда-то  талантливой балериной, подавала  большие надежды в балетной труппе. Дочка моя её признала, когда гостила у нас летом. Время, сами знаете, какое было, девяностые годы, -продолжал он рассказ, не отводя глаз от танцующей и прячась за ветки ёлки.-  Искусство в стране шло по нисходящей кривой и умирало. Умирало, как творчески, так и физически от недоедания. Разве можно было прожить на одну театральную ставку, при этом заплатив все налоги? Да и зарплату выдавали через пень колоду. Денег не хватало не только, чтобы хоть как-то прилично выглядеть, но и просто досыта поесть. Многие покидали театр. Кто-то уехал искать счастье в столицу, пристроившись в какой-нибудь коммерческий танцевальный ансамбль, зарабатывал свой хлеб гастролями по стране и ближнему зарубежью. Кто-то ушел в бизнес. А кто-то остался в театре, потому что не видел свою жизнь в отрыве от сцены, от зрителей, света софитов и финальных аплодисментов. Вот  так - то. И эта из их числа.  Такие, как она, за минуты счастья на сцене  готовы были платить неделями, месяцами, годами работы… Да, секрет красоты танцовщицы -  не только в осанке и грации, а еще и в изматывающем труде до седьмого пота и радости от него, чтобы, когда танцуешь, в животе мотыльки порхали.

 Я оглянулась на писателя. Он говорил как будто бы сам с собою. На лице - умильная улыбка. Наверное, как и я, любовался Дворяночкой:

- Только  настоящий артист  своим потом и горением может вдохнуть жизнь в его величество Танец. Вы, наверное, думаете, а почему она улицы метёт. Зависть. Обыкновенная  чёрная человеческая зависть погубила её талант. И битые стёкла подсыпали ей в обувь, и костюмы резали перед спектаклем, и верёвки, на которых она должна была подняться в роли подменяли на гнилые. Это и сыграло роковую роль. Чтобы не портить репутацию театра, посчитали, что случилась ошибка в управлении машиной, технический сбой, что и завершилось  трагедией. Упала с высоты, сломала обе ноги при падении. Не смогла больше в театре работать,-развёл руками Иволгин.

- А я так люблю балет! - продолжал мужчина. Прищуренные его глаза загорелись.- Вот раз мы с женой в областной театр на «Лебединое озеро» ездили. Красота, да и только. Особенно Пётр Ильич Чайковский понравился мне во втором акте после буфета.

       Писатель ещё что - то говорил, но я его уже не слушала, Да, столько времени  люди на земле живут, а вместе с ними  зависть, которая толкает человека на отвратительные поступки, разъедает душу завистника, мешая  жить и ему самому, и окружающим его людям…

        Ветер вдруг утих. Листья улеглись на асфальт. Дворяночка, сразу не заметившая этого, ещё подпрыгивала на месте, плавно дирижируя поднятыми вверх руками уже не существующему хороводу листьев, крепко держа в одной руке свою метлу.

      В этот момент я увидела её счастливые глаза и ясную  улыбку. Казалось, она вспомнила тот единственный незабываемый танец, который подарил ей  победу над силой притяжения. Наконец она остановилась, недоуменно оглядываясь вокруг, сгорбилась и принялась за работу.

 Я тихо аплодировала ей. «Вот так Дворяночка! Какие ещё сюрпризы преподнесёт?» - думалось мне.

     Но больше я её не видела.

 

 

Карпицкая Валентина (Тверь)

 

Петуньи

рассказ

 

                                                   Хочу я алых роз, хочу я роз влюблённых,

Хочу я утопать в душистом полусне,

                                                   В их мягких лепестках, любовью упоённых,

                                                   В их нежности живой, в их шёлковом огне.

                                                                                                  Иван Бунин.        

 

                                                             1

В течение нескольких лет, пока велось строительство нашего дома, с возводимых этажей вниз сбрасывался всякого рода строительный хлам: арматура, битый кирпич, стёкла. Земля смиренно вбирала в себя весь этот мусор, утрамбовывалась, сохла, становилась безжизненной, свыкаясь со своей ничтожностью.

И вот, получены ключи от новеньких квартир.  Какая это была прекрасная пора! Мы были молоды. У нас была уйма времени!  Сейчас его почему-то так не хватает...  А тогда...  Тогда времени хватало на всё: на любовь и дружбу, на воспитание детей и работу, на спорт и  на общение с природой... 

   Слёту обзнакомились и сговорились с соседками разбить клумбу под окнами. В один из вечеров, вооружившись лопатами, женщины собрались у подъезда. Долго пыхтели, передавали инвентарь из рук в руки, но все усилия растормошить землю, спящую мертвецким сном, были тщетны: лопаты не могли пробить толстый слой её брони. Однако сдались мы не сразу. Сначала уговорили  наших мужей помочь нам. Результатом их труда была одна сломанная лопата и десятка два обломков кирпича.

–Глубже копать нет смысла – там один камень, – заключили наши вторые половины. И мы махнули на клумбу рукой.

 

                                                                 2

Одна из квартир в нашем подъезде, та, что на первом этаже, долго пустовала. Мы с соседками уже перестали гадать, кому она принадлежит, когда, неожиданно, появилась её хозяйка.

Я как раз спустилась на первый этаж, чтобы проверить почтовый ящик, и в это время немолодая женщина зазвенела ключами у дверей нежилой до сих пор квартиры. С бледным лицом, большими карими безрадостными глазами, она показалась мне уставшей и даже злой...  У её ног суетился апельсинового цвета весёлыйпуделёк. Завидев меня, он тут же оказался рядом и заплясал вокруг на задних лапках.

– Тим, как тебе не стыдно! Иди сюда! – позвала пёсика незнакомка. Голос её, к моему удивлению, был очень добрым.

– Разве быть дружелюбным – это стыдно? – улыбнулась я новой соседке.

Женщина посмотрела на меня долгим взглядом и ничего не ответила. Я пожала плечами, достала из ящика газету и юркнула в лифт.

Новосёлка часто выходила во двор со своим пуделем. Сдержанно здоровалась, если кто-нибудь из соседей проходил мимо, и торопилась уйти. Она упорно не желала ни с кем заводить знакомство, ей нравилось быть одной, и мы не мешали её одиночеству. 

Июнь наступал на май, и крапива под окнами нашего дома уже стояла стеной, когда однажды рано утром я увидела «нелюдимку», выходящую из подъезда с лопатой. Её пуделёк тут же признал меня и привычно запрыгал вокруг.

– Здравствуйте! На дачу собрались? – приветливо спросила я.

– У меня нет дачи, – сухо ответила соседка. Но взглянув на моё растерянное лицо, добавила – Клумбу решила разбить, а то сплошная крапива... 

Я оживилась:

– Бросьте эту затею. Знаете, сколько раз мы пытались поднять землю! Мужей просили. Тут камень на камне. Земля мёртвая!

– Посмотрим... – улыбнулась энтузиастка. –  Меня зовут Елена Игоревна.

– А меня – Валентина, – обрадовалась я.

 

...Каждый день с раннего утра и, пока солнце не пряталось за дома, Елена Игоревна копошилась под окном. Только иногда уходила домой, чтобы утолить жажду, покормить пёсика и перекусить самой. Привыкнув к её замкнутости, соседки не решались предложить свою помощь, чтобы не показаться назойливыми. К тому же никто не верил в успех затеи. Нам всем миром не удалось оживить землю. Что же может сделать она одна? Отговорить Елену Игоревну от бесполезной затеи я не смогла, но главное, предупредила о больших трудностях.  Нравится, пусть копается...

Все привыкли видеть её со спины. Пудель радостно подбегал к каждому прохожему и пытался что-то рассказать на своём непонятном собачьем языке. Многие жильцы, прежде чем нырнуть в подъезд, невольно приостанавливались, удивлённо глядя на растущую груду камней. А Елена Игоревна прятала голову и лицо от жаркого солнца под большой белой панамой и ни с кем не разговаривала. Не потому, что она была невежливой, нет! Просто она так увлечена была своей работой, так самозабвенно трудилась, словно... словно от этого зависела её жизнь, и никого вокруг не замечала. Она прощупывала каждую пядь земли, как врач ощупывает больного, и, находя инородное тело, осторожно извлекала его. Земля с большой неохотой поддавалась  её  добрым  настойчивым  рукам. А у всех нас просто сердце замирало, глядя на эти руки: они все были изрезаны осколками стёкол, которыми была нашпигована земля. Да, наша новая соседка именно своими руками, а не лопатой, реанимировала землю, на которую мы махнули рукой.  Лопата тут была бессильна...

 

                                                              3

У прилавка с семенами всегда топталось много народу. В основном, это были женщины, но и мужчины тоже иногда проявляли живой интерес. Покупательницы наперебой нахваливали тот или иной сорт цветов и давали друг дружке советы, а продавщице ничего не оставалось, как только всем мило улыбаться и быстро находить среди множества ярких упаковок пакетик с нужным названием.                          

          – Девушка, у вас есть петунии?

          – Да, много разных: «мираж», «фаворит», «превосходнейшая», «дадди». «Дадди» – считается самой красивой из всех петуний.

          – Как раз то, что надо: много разных...

          Голос мне показался знакомым, и я обернулась на покупательницу.

          – Здравствуйте, Елена Игоревна! Где ещё могут встретиться домовитые хозяйки, как не на рынке! – обрадовалась я, узнав соседку.

          – Здравствуй, Валечка. Ты права. Мне нравится наш рынок, здесь всё гораздо дешевле, чем в магазине. А у меня сегодня радостный день. Вот, покупаю семена. Правда, ничего в этом не смыслю!– смущённо улыбнулась труженица.

           Любительницы цветов, как по сигналу, обступили Елену Игоревну, оттеснив меня в сторону.

          – Тут сложного ничего нет! Начните с самых простых: маргаритки, виолы – это классика. Солнечные, радостные – просто прелесть цветочки! Они способны оживить самый унылый уголок!

          – Посадите флоксы. Этот цветок чудеса творит! Посмотришь на него – и печаль, как рукой снимет, усталость пройдёт, любить захочется. А цветёт до самых заморозков.

          – Да-да, я согласна, флоксы это хорошо, а ещё ирисы, возьмите ирисы. В их лепестках – все цвета радуги! А забот с ними вообще нет: раз посадите и тридцать лет будете любоваться красотой!

          Отодвинутая напористыми советчицами, я махнула соседке рукой и направилась к выходу, а за спиной всё ещё кипели страсти:      

          – Милочка, послушайте старого садовода, глоксиния – это именно то, что вам нужно! Маленькая и уютная, а излучает столько красоты и нежности, что способна согреть не одно человеческое сердце. Цветёт всё лето – любуйтесь и наслаждайтесь... И всё в вашей жизни будет хорошо!

          Цветы под нашими окнами были посажены в тот же день. Но по-прежнему хозяйка клумбы днями пропадала на своём любимом участке. Работы у неё всегда было много. То она изобретала плетёную оградку из лозы, то распределяла места под тот или иной сорт цветов. Без конца рыхлила, удобряла, поливала землю; чуть ли не собственным дыханием согревала первые проклюнувшиеся трепетные росточки...

          И они расцвели. Такой клумбы не было ни в одном дворе! Цветы были посажены с большой фантазией. Малиновые, белые, лиловые, двух и трёхцветные, махровые и гофрированные, как россыпь драгоценных камней, они распахнули свои удивлённые глаза небу. Любой, кто бы ни проходил мимо, поворачивал голову в сторону этого дива. Из чужих домов зачастили ревнивые цветочницы полюбоваться творением рук человеческих, и Елена Игоревна с удовольствием делилась со всеми своим первым опытом.

 

                                                                          4 

          Лето уже далеко перевалило за половину, но по-прежнему стояла жара. Жилые кварталы обезлюдели. Народ устремился кто куда: дачники переехали в свои загородные домики, молодёжь пропадала на реке, любители леса подались за грибами-ягодами. 

Выбрав свободный от дел денёк, мы с мужем собрались на карьеры, и я решила  забежать в ближайшую лавочку за минералкой. В это утро наша клумба пустовала. Непривычно было не видеть посреди цветущего эдема его неутомимую хозяйку.

          В дверях магазина я чуть не столкнулась с покупательницей и, извинившись, посторонилась, чтобы дать ей пройти.

          – Здравствуй, Валечка! – поздоровалась вдруг она.

          Я оторопела: 

– Елена Игоревна! Простите, я вас не узнала. Вы выгладите... потрясающе!

          И я не льстила. Это улыбающееся, покрытое лёгким загаром, молодое лицо, эти сияющие глаза и блестящие каштановые волосы, уложенные в причёску...  Этот элегантный костюм, подчёркивающий стройную фигуру... Да она... красавица! Как же раньше я этого не замечала?

          – Валя, ты торопишься? Я хотела тебе предложить...

          – Вовсе не тороплюсь, – поспешно ответила я, почувствовав, что у соседки произошло нечто важное и ей необходимо выговориться. 

          – Тогда приглашаю тебя к себе. У меня припасено хорошее французское вино... Есть повод.

          – Да, конечно, только предупрежу мужа.

 

          ...Апельсиновый Тимка проводил нас на кухню и, высунув малиновый, как лепесток петуньи, язык, устроился у моих ног.

              – Жарко ему, не знает, куда пристроиться, – вздохнула соседка, наливая в изящные фужеры из бутылки с тонким длинным горлышком.

          – За что пьём, Елена Игоревна? За дружбу? За ваш прекрасный цветник?

          – За счастье. Давай, Валечка выпьем за счастье жить. Мы не понимаем, какое это счастье, пока смерть не постучится в дверь.

          Вино было восхитительным. В меру холодное, в меру сладкое, с лёгкойтерпчинкой.  От него  сразу сделалось хорошо, легко и просторно душе.

          – Бери конфеты, не стесняйся, – предложила гостеприимная хозяйка.

          Я потянулась к белой коробке с красной ленточкой и достала из неё воздушную конфетку. Даже зажмурилась от удовольствия, ощутив сладость нежного крема.

          – Я ведь сама врач фтизиатр. От меня даже не стали скрывать, когда обнаружили опухоль лёгкого; открыто сказали, что шансов нет. Я отгородилась от всего мира. Купила эту квартиру, чтобы умирать не на глазах у всех. 

          От неожиданности я поперхнулась и закашлялась. Елена Игоревна тут же спохватилась:

          – Прости меня, ради Бога! Это всё вино. Распустила язык...

          Возникла неловкая пауза. Я на ходу придумывала слова, способные вернуть ту расслабленность, ту лёгкость души, которую мы обе ощущали всего минуту назад.

           – Вы совсем не похожи...

          – ...на раковую больную? – закончила за меня соседка. – Посиди тут. Я сейчас.

          Она  выпорхнула из комнаты и тут же вернулась.

          – Вот! – торжественно произнесла Елена Игоревна, хлопнув на стол пачку бумаг.

 Я с глупым выражением глядела на лежащие передо мной какие-то снимки,  бланки, справки.

– Мои петунии вылечили меня. Вместо опухоли одни рубцы, как от плеврита. Лёгкое дышит! – выдохнула любительница цветов, и её выразительные карие глаза влажно заблестели.

Я молчала. Мне показалось, что соседка несёт какую-то околесицу. Из всего сказанного я поняла, что она перенесла тяжёлую болезнь.  Но при чём тут петунии? Я украдкой взглянула на Елену Игоревну. Она поймала мой взгляд и рассмеялась.

– Да не сумасшедшая я! Хотя счастлива до безумия! Помнишь, когда мы встретились впервые? Я ведь тогда чуть ходила. Сил не было до церкви дойти. Что, врачи... Я сама на себе крест поставила.

Мне вспомнился мартовский день, когда спустившись за газетами, я увидела хозяйку квартиры, пустовавшей долгое время. Та женщина, с серым лицом и угасшими глазами... и эта, сидящая передо мной, излучающая свет, полная энергии и жизни... Небо и земля...

Красивые карие глаза, глядевшие на меня, ласкали каким-то необыкновенным теплом.

– Что мне тогда оставалось? Превозмогая боль, плакать и молиться, молиться и плакать. Когда человеку хорошо, он ищет друга, когда плохо – Бога. И Он пришёл. Не знаю, чей голос я услышала во сне: «Твоё спасение в тебе самой. Оживишь этот клочок земли, оживёшь сама», – но, думаю, это был Бог. До этого мне никогда не доводилось выращивать цветы, а тут увлеклась. Я и не предполагала, что цветоводство – это целая наука. Каждый цветок имеет свой характер, свою гордость, и к нему нужен особый подход. Взять ту же петунию. Солнечное растение! Не угоди ей, посади в тень – и она будет иметь жалкий вид. Каждый посаженный вот этими руками цветок, частичка моей души. Маникюром, правда, пришлось пожертвовать...– и Елена Игоревна с улыбкой растопырила перед собой тонкие пальчики.

– Елена Игоревна, а почему именно петунии? – спросила я, подумав, что с этими цветами связана какая-то тайна.

– Не знаю. Просто название понравилось. Я услышала это слово, и мне  представилась яркая поляна с пёстрыми мотыльками. Мне захотелось, чтобы точно такая поляна была у меня, вернее, у нас под окнами, и чтобы она радовала всех. Я так увлеклась, что забыла думать о болезни, и она… отпустила меня. 

Услышав признание, я заулыбалась: мне вдруг стало так хорошо! Прямо до слёз!

– Слава Богу! – воскликнула я и, помолчав немного, задумчиво добавила:– Кто-то из писателей сказал: «Цветок из смерти делает жизнь». Значит, это не просто слова, значит, это правда: ваши петунии оживили весь наш дом. Никто ведь не верил, что у вас всё получится. Елена Игоревна, я хочу поднять фужер за ваши руки!            

...Долгий летний день подходил к концу. Я стояла у раскрытого окна и, вдыхая медовый запах маттиолы, наблюдала, как медленно потухает небо. Маленькие, невзрачные на вид цветочки, набирая к ночи силу, своим ароматом опьяняли всю округу.  

По двору всё ещё носились мальчишки. Один из них с силой ударил по мячу, и мяч залетел на клумбу. Подбежав, горе футболисты замерли, не решаясь занести ногу над ярким жизнерадостным ковром. И тут самый младший из всех, наверное, тот, чей мяч угодил в цветы, разревелся. На балкон вышла Елена Игоревна.

– Что ты плачешь? Доставай мяч, только аккуратно, цветы не помни. 

Малыш, почти не дыша, стал переступать через ряды петуний, виол, глоксиний, маргариток... Наклонился над кустом роз, поднял мяч и бросил ребятам. Он уже собрался уходить, но взгляд его привлекла примятая мячом к земле колючая веточка. Присев, мальчуган бережно поднял тонкий стебелёк, увенчанный нежным кипенно-белым бутоном и, не удержавшись, приблизил лицо к душистому облачку.

– Что ты там застрял? Пошли уже! – позвали друзья и, не дожидаясь, весело застучали мячом по асфальту.

Малыш спохватился и, сделав на цыпочках несколько шажков, бросился вдогон убегающим мальчишкам.

Елена Игоревна провожала взглядом детей. На её лице светилась счастливая улыбка. 

 

 

Берзин Вячеслав ( Жуковка, Брянская обл.)

 

Дезертир

Рассказ

 

    Пенсионер Леонид Максимович Буланов возвращался из столицы. Сойдя с пассажирского поезда, он успел перекусить в привокзальном буфете ватрушкой с горячим чаем, купить  в киоске свежую газету, прежде чем  услышал объявление о начале посадки в электричку. Пристроившись на неудобном деревянном сидении, старик надел очки и приготовился читать.

     - Максимыч, ты откуда?

     Тучная односельчанка  Елизавета Павловна присела рядом:

     - Всё по Москвам мотаешься?

     - Ну, а как по-другому? Такая наша стариковская доля – внуков навещать.

     - Тамара  справляется?

     - Дочка  молодец, не раскисает, хоть и одна детишек поднимает.

     Поезд мягко постукивал на стыках, раскачиваясь на поворотах.  Солнце постепенно прогрело вагон. Пассажиры открыли окна.

     - Лёнь, глянь-ка: чего-то они тут делают?

     Буланов посмотрел сквозь стекло: вдоль железнодорожной насыпи через каждые сто метров стояли солдаты в зимних шапках и с автоматами наперевес.

     - И не жарко им? Июнь на дворе.

     Леонид Максимович промолчал. Мало ли чего в армии происходит? Может, учения какие?

 

     Выйдя из вагона, они не спеша пошли по лесной тропинке в сторону деревни. Сначала миновали берёзовую рощу, потом по краям  стёжки поднялись высокие сосны.  Подходя к избе, Леонид Максимович услышал, как раскатисто заливается лаем  Жулька.  «Чего её шал берёт?»  На удивление, собака не бросилась к нему навстречу, как обычно, а рванула куда-то в сторону, натягивая цепь.  Буланов вырвал из колоды топор и с опаской двинулся в дальний угол двора. Из-за поленницы дров негромко, но жёстко кто-то скомандовал:

     - Стоять!

     - Стою.

     - Брось топор!

     Леонид Максимович подчинился.

     - Подойди ближе. Дома ещё кто есть?

     - Никого. Один я живу.

     Увидев направленный на него ствол автомата, Буланов как можно миролюбивее сказал:

     - Ты, малый, не шали. Чего тебе надо?

     - Принеси бинт с йодом. И поесть чего-нибудь.

     Максимыч направился  в сторону дома. Услышав позади  щелчок затвора, обернувшись, спокойно сказал:

     - Не бойся, не выдам.

     Нарезав толстыми ломтями хлеб и сало, налив в большую кружку молока, Буланов вернулся. Вблизи он разглядел незваного гостя. Перед ним полулежал, облокотившись, совсем ещё юный мальчик в солдатской форме со скуластым  лицом, опухшим от комариных укусов и  покрытым редкой щетиной. На правой штанине проступали бурые пятна. «Никак ранен?»  Сидя на корточках, Леонид Максимович наблюдал, как парень с жадностью ел. «Давненько не столовался».  После еды у пришельца осоловели глаза, и стали закрываться веки.

     - Пойдём-ка, мил человек, в горницу.

     - Нельзя туда, ищут меня.

     - Я это понял. Давай тогда в пуню.

     Затащив солдатика на сеновал, Буланов задумался.  «Ясно, что парень – дезертир. Тут и к бабкам не ходи.  Не зря оцепление вдоль путей стояло. И шапки надели, чтобы он в своей пилотке не проскочил между ними. И что теперь?  Пойти сдать, кому надо? А что он мне плохого сделал? Поможешь ему – тоже не выход: найдут – накажут.  Соображай, Лёня».  Мысли в голове вертятся, а руки-ноги дело делают – кепчонку надел, да в магазин зашагал.

     - Ты же, старый, только вчера хлеб покупал. Зачем тебе столько? – удивилась продавщица.

     - Лен, тебе какое дело? Ну, скормил курам. От тебя  пшена-то не дождёшься. Пока расшевелишься, птицы сдохнут.

     Елена недоверчиво покачала головой, но подала три буханки. И тушёнку с рыбными консервами. И сухари.  И минералку в придачу.

    

     - Солдатик, не бойся, я это.

     В ответ ни звука.  «Ушёл, что ли? Нет, тут он, спит.  Намаялся, поди».  Парень внезапно открыл глаза, стремительно взметнул перед собой «калаш», но, увидев Максимыча, успокоился. Буланов, глядя в упор, спросил:

     - Дезертир?

     Тот согласно кивнул.

     - Обижали?

     У солдата задрожали губы, заблестели глаза, и он неожиданно расплакался. Слёзы закапали на грязную гимнастёрку, на приклад автомата, на сено. Старик по-отечески обнял его голову:

     - Ну, ладно тебе…  Успокаивайся…  Как звать-то?

     - Саша.

     - Выкладывай, Александр.

     Прекратив  всхлипывать, дезертир вполголоса стал рассказывать:

     - Я ведь сам попросился в армию. В нашей деревне никто не отлынивал от службы. Сами знаете, как теперь: кто в армии не служил, того не на всякую работу примут. Сначала всё ничего было. А потом привязался ко мне старший сержант. Продыху не давал: и то не так, и это не по уставу. Потом бить начал. А когда он со своими дружками меня в сортир головой засунул, я и не выдержал. Ночью в карауле прострелил гаду колено. Убить рука не поднялась, но калекой  точно останется.  Ну, и подался после этого в бега. Невтерпёж больше было сносить!

     - Надо было командиру доложить.

     - Да они с лейтенантом кореша! В каптёрке вместе водку пили, я видел.

     - Да, натворил ты дел. Куда теперь-то?

     - Мне бы отлежаться пару деньков. Кость не перебита. Суматоха закончится, я и уйду.

     - Легко сказать – уйду. Округа оцеплена, на поезд не сунешься, пешком далеко не разгонишься.  Была бы машина, чего-нибудь придумали. А так…

     Максимыч в сердцах махнул рукой.

 

     Стемнело. Буланову не спалось.   Лёжа у открытого окна, он слушал, как брехали деревенские собаки. «Жалко парнишку. Спровоцировали, гады, не стерпел издевательств.  Я думал, больше нет дедовщины.  Ошибся, выходит».

     Жулька внезапно зашлась в неистовом лае. За окном мелькнули тени. Буланов  быстро натянул штаны и тихонько выбежал во двор. За забором стояло несколько человек. Послышался шёпот:

     - Мы с Осеевым и Петровым обходим слева, остальные справа.

     - Понятно, товарищ лейтенант.

     - Если побежит, стреляйте.  Запишем: «при попытке к бегству».

     «Заложила Ленка», - с досадой подумал Буланов. – «Вот тварь!»  Максимыч метнулся к сараю.

     - Сашок, вставай, нашли тебя!

     Солдат подхватил «калаш» и рванул наружу, старик следом. При свете уличного фонаря он увидел, что офицер поднял пистолет, целясь в спину. Буланов закрыл собой беглеца   и заорал:

     - Не  стрелять!

     - Дед, отойди по-хорошему.

     - Не дам, душегубы! Если застрелите,  буду свидетелем.

     - Да никто и не собирается. Отойди в сторонку. Вот настырный!

     Максимыча с силой оттащили от Сашки. Глядя, как на парня  надевают наручники, как тащат  к подъехавшему  «УАЗу» и запихивают в салон,  Буланов, обессиленный, опустился на скамейку у калитки и понуро опустил плечи.

     На шум сбежался деревенский народ, с любопытством наблюдая в сторонке за происходящим. Проходя мимо, лейтенант поинтересовался:

     - Что это старик так хлопочет о дезертире? Родственник, что ли?

     Соседка Буланова, Елизавета Павловна, вздохнув, пояснила:

     - У Максимыча когда-то сын повесился в армии. Из-за дедовщины, говорят.

     Офицер присвистнул:

     - Вот оно что…

 

     Светало… Старик всю ночь так и просидел, не поднимаясь, у забора. Наконец, громко вздохнув, он с трудом поднялся, и тяжёлой походкой уставшего от жизни человека, двинулся  во двор. Подняв опрокинутую колоду,  он воткнул   валявшийся топор и пошёл в горницу. Широко перекрестившись на икону, Буланов остановился у настенных фотографий. Вот жена-покойница улыбается у колодца… Тут Тамара с первенцем…  А вот и сынок.  «Да, Витя, не одного тебя дедовщина погубила».  Максимыч погладил пожелтевшее фото, смахнул навернувшуюся слезу и присел на табуретку.  За окном чирикали воробьи, мычали не доеные коровы, хлёстко хлопал кнут пастуха.  Наступил новый день.

 

* * *

 

     Прошло четыре года. За последнее время Буланов сильно сдал: стал глуховат на оба уха, да и зрение поубавилось. Изменилась и походка: из-за болевшего сустава приходилось  передвигаться с клюкой, припадая на правую ногу. Но как ни звала дочь к себе в Москву, Максимыч ни в какую не соглашался.

     - Что я на этажах забыл?  Мне и тут неплохо.  На  ваших небоскрёбах задыхаюсь. Да и  душе простора хочется. 

     Теперь старик не покидал деревню. Сядет на потемневшую скамейку и гладит по холке Жульку. Та вытянет вверх морду и, вроде как, улыбается. Так вдвоём и доживают век.

 

 

     Однажды поздно вечером в дверь постучали.  «Кого нелёгкая несёт?»  С трудом поковыляв по сеням,  Максимыч спросил:

     - Кто там?  

     - Свои!

     - Свои давно спят, - пробурчал Буланов, но отодвинул дверной засов.  Зайдя на кухню, он под лампочкой стал подслеповато разглядывать вошедшего.

     - Чей будешь, мил человек?

     - Максимыч, не узнал?

     Что-то знакомое послышалось в голосе.

     - Сашок, никак ты?

     - Я,  батя.

     Крепко обнялись. Присели у стола.

     - Ну, рассказывай.

     - Что говорить-то? Оттрубил дисбат от звонка до звонка. Четыре года  как один день. Мать без меня похоронили – инфаркт. Отец не простил мне ничего. Идти  некуда, вот я и вспомнил про тебя. Примешь?

     - Чего ж не принять? Дом большой, места всем хватит. Стар я, правда, стал, сноровки никакой. С чем не справлюсь, поможешь?

     Саша подошёл вплотную к старику, обнял за плечи и, глядя в глаза, произнёс проникновенно:

     - Ноги не пойдут – понесу, руки не будут работать – накормлю.  Думаешь, я не помню, что ты для меня сделал? Теперь моя очередь пришла. Понял, батя?

     - Спасибо, сынок.

 

Галицкая Майя (Беларусь, Гомельская обл., Буда-Кошелево)

 

Возвращение

Рассказ

          Тётке Стасе опять не спалось. Это повторялось уже которую ночь подряд. С вечера она, намаявшись за день, вроде бы быстро и крепко засыпала, а потом, через пару часов, резко прокидывалась оттого, что ей не хватало воздуха. Она подолгу лежала неподвижно, с закрытыми глазами, пытаясь унять расходившееся сердце.

          - Ну, чегой-то с тобой опять-то? - мысленно спрашивала она у своего «двигателя». - Устало, бедненько, устало. Ну, погоди-то, не части так. Тихенько, тихенько... Нема ж войны уже, не бейся, не бейся... Полтора года, как нема...

          Когда бешеный пульс понемногу успокаивался, тётка Стася открывала глаза. Первое, что видела она напротив дощатого настила, служившего ей кроватью, было желтоватое в ночном мраке пятно лика Николая Угодника.

          Икона была единственной вещью, которую Стася успела выхватить из уже полыхающей хаты под гогот подвыпивших немцев. Наскоро отступая, они, окружив деревню, уже не сгоняли в сарай стариков и баб с малолетними детьми. Спешно прошерстив хлевушки и вспоров последние оставшиеся в живых подушки с матрасами, фашисты подожгли деревню с четырёх сторон и, для пущего страху разрядив несколько обойм под ноги обезумевших от горя воющих баб, пошли дальше, зажимая под мышками трепыхающихся тощих кур.

          Бабы, голося навзрыд, кинулись было тушить крайние хаты, но осень сорок четвёртого года была на диво сухой и тёплой, да и порывистый ветер быстро закончил дело, начатое фашистами.

          В этом пожаре уцелела и старая кошка тётки Стаси - угольно чёрная, без единой белой шерстинки Васеня. Васеню ещё до войны котёнком принёс младший сын Стаси, пятнадцатилетний Алёшка. Прибежал с улицы и дрожащими руками ткнул что-то матери в подол.

           - Мамк, давай возьмём кошёнка, а? Я на поле нашёл. Поглядь, какой маленький, сосун ещё, видать. Помрёт же ж.

          Тётка Стася подхватила из рук сына чёрненький еле тёплый комочек. Котёнок открывал розовый беззубый ротик, но звук не шёл.

          -Ай-яй, горечко ж мелкое! Так он не видит же ж, глазки больные, - закудахтала тётка. - Поди-тка, вон там за забором ромашки растут. Нарви жмени две. Только рви те, у которых сердечник вверх торчит, то лечебные будут.

          Алёшка мигом принёс большую пригоршню цветков. Мать заварила их крутым кипятком и, когда взвар остыл, намочила мягкую тряпочку и долго отмачивала мордочку котёнка.

          Через несколько дней отпоенный парным молоком и вымытый ромашковым отваром котёнок ожил. По традиции его назвали Васькой - как и три десятка других деревенских котов. Васька своё имя запомнил очень быстро, но за хозяина признавал только своего спасителя, Алёшку. Он никогда не тёрся об ноги ни самой тётки Стаси, ни отца, ни Алёшкиного старшего брата Петра. В руки он тоже не давался и сердито рычал, когда кто-то хотел его приласкать.

          Была у кота странная привычка: как только Алёшка усаживался, Васька подходил к нему, становился на задние лапы и так, вытянувшись в струну, клал голову на колено хозяина. Стоять в таком положении, практически не шевелясь,  он мог очень долго.

          Ровно через год Васька благополучно принёс троих таких же чёрных, как и сам, котят. Соседки долго подтрунивали над Стасей, мол, как же ты не разглядела котячье «хозяйство»! Васька, успевший привыкнуть к своему имени, ни на каких Мурок и Катек не реагировал и так и остался Васькой, правда, в немного изменённом виде - Васеней.

          За несколько часов до пожара Васеня исчезла. Выскользнула из хаты и как будто растворилась в воздухе. Как только фашисты вышли из объятой пламенем  деревни, кошка тут же появилась вновь.

          За всю войну и год с лишним, прошедший после, кошка ни разу не окотилась, а в последнее лето, видимо, от постоянного испуга и недоедания начала чахнуть. Почти всегда она лежала, свернувшись клубком, и широко открытыми глазами следила, как тётка Стася управлялась, наскоро швыркала самодельным веником по земляному полу и уходила работать в поле.

          Нетронутой огнём того пожара в их деревне осталась одна единственная кургузая хата бабы Матрёны, по-уличному - Матруси, о которой по деревне ходили недобрые слухи. Поговаривали, что она мало того, что ведьма - гадает на картах, так ещё и раненого молодого немчонка выхаживала - притащила на себе из соседнего леса после того, как закончился скорый бой поредевшего немецкого батальона с засевшими в лесу партизанами. Когда бабы прознали, что Матруся просит молока от единственной на три окрестные деревни коровы вовсе не для советского солдата,  чуть не устроили самосуд. Собравшись возле Матрусиной хаты, они колотили кулаками в хлипкие стены и требовали отдать им немчонка-вражину. Матруся, приоткрыв дверь, сначала пыталась донести до баб, что раненый немчонок совсем молодой, дитё. А потом, поняв, что соседки настроены серьёзно, распахнула дверь настежь, отошла и, уперев руки в худую поясницу, медленно проговорила:

           - Ну, давайте, заходите. Давите его. Только помните, что и ваши дети у какой-нибудь немецкой бабы вот так же могут лежать.

          Неожиданно обернувшись на моментально притихших баб и оглядев всю толпу, Матруся ткнула чёрным заскорузлым пальцем в тётку Стасю:

          - Ты, Стася, давно похоронную получила на старшего? А мужик твой где? Погодь-ка, приползёшь ко мне ещё. И ты, Верка, - она перевела взгляд на другую женщину, - не будешь знать, куда кидаться, когда безногого привезут твоего.

          Матруся закрыла хату. В гробовой тишине тонким голосом выла Стася, скомкав грязный передник и засунув его в рот. Бабы, не проронив больше ни слова, разбрелись по своим землянкам и наскоро слепленным буданам.

          Тётка Стася встала, зажгла керосинку. В изножье кровати заворочалась Васеня, протяжно мяукнула. Стася попила воды из гнутой алюминиевой кружки и села на лавку, под закопчённого Николая Угодника. Минуту подумав, она вытащила из-за иконы скрученные в трубочку грязно-серые бумажки, развернула и поднесла поближе к трепыхающемуся тоненькому огоньку. «Уважаемая Анастасия Павловна! С великим прискорбием сообщаем Вам, что Ваш муж...  Игнатий Васильевич пал смертью храбрых в бою под...» Дальше тётка Стася прочитать не могла - чернильные строчки расплылись под каплями её слёз ещё тогда, в сорок третьем. Дрожащими руками она разгладила похоронку, прижала к щеке, закрыла глаза. Посидев так немного, взяла другую бумажку - текст был точно таким же за исключением имени: в строчке «Имя и имя по отцу» стояло «Пётр Игнатиевич». Третий тоненький листочек был совсем свежим. В нём значилось, что «...сын Алексей Игнатиевич пропал без вести в 1945 году в бою за Берлин». Алёшку призвали, как только ему стукнуло восемнадцать, и вот...

          По впалым щекам тётки Стаси потекли слёзы. Алёшка, Алёшенька, младшенький... Знать бы хоть, где твоя могилка, где твои косточки нашли последний дом...

          -Надо идти! - вдруг подумала тётка Стася.- Пусть скажет хоть что-то.

          Тётка Стася встала, плеснула в лицо холодной воды прямо из ведра, скребанула беззубым гребнем по голове, затопталась по хате. Нагнувшись под трёхногий стол, вытащила корзинку с десятком яиц, положила туда же тонюсенький кусочек грязно-серого сала, завёрнутый в тряпицу. Шикнув на кошку, она, крадучись, на цыпочках, вышла из избы и, пригибаясь, быстрым шагом направилась на край деревни.

           - Кто? - спросил сонный голос из-за щелястой двери, утыканной пучками мха.

          - Я это, СтасяИгнатиха, не бойся. Открой.

          - Щас, погодь трохи.

          Матруся приоткрыла дверь и, убедившись, что это действительно соседка, пропустила её в избу.

          - Чего тебе среди ночи? Помираешь, что ль?

          Тётка Стася, поставив на лавку корзинку, неуклюже бухнулась Матрусе в ноги, обхватила их руками и запричитала сквозь слёзы:

          - Не прогоняй, миленькая! Помоги, сил больше нет терпеть-то. Кинь карты на Алёшку моего. Мож, жив ещё. Не написано же ж, что мёртвый, пропал без вести.

          Матруся невесело усмехнулась.

          - Говорила же ж, придёшь ещё ко мне. Так вышло, по-моему, а? Я ещё тогда видела, что ты придёшь. И сейчас знаю, чего ты тут. Только ты сама мне скажешь... Да ладно, вставай, Стася, не гоже прошлое поминать, грех это. Вставай, да садись вот на лавку.

          Матруся подожгла лучину, убрала длинные волосы под замызганную косынку и принесла стопку толстых карт, затасканных и засаленных до такой степени, что они больше напоминали ломти сала, чем куски картона. Смахнув со стола крошки, Матруся стала шлёпать на него карты, пристально всматриваясь в них, то качая головой, то цокая языком.

          - Пропал без вести, говоришь?

          - Так же ж, пропал. Написано. В бою за Берлин.

          - Не знаю, Стася, что такое.  Карты мои ни разу не врали, но...

          - Как есть, так и скажи. Умаялась я от неизвестности-то. Хоть буду знать, как-то с ним всё.

          - Вижу, что есть он на этом свете, но как будто лица у него нет. Одни глаза живые, а лицо как будто расползлось всё. Стало быть, живой твой сын. Жди, Стася, вернётся он, скоро.

          Тётка Стася последних слов уже не слышала, так как сползла без сознания аккурат под лавку. Матрусяплёхнула ей в лицо воды, и Стася, хватая ртом воздух, снова уткнулась лицом в колени Матруси, как заведённая, повторяя на одной ноте:

          - Спасибо, миленькая! Спасибо, Господи!

          - Да ладно, нема за что. Иди, Стася, а то как бы бабы не прознали, что ты ночью была тут. Ещё спалят будан твой. И кошёлку забери. Как будешь идти, так оставь её у Верки Семёнихи на крыльце. Дети малые там, да мужик как полмужика, безногий, ей нужнее.

          С той самой ночи тётку Стасю как будто подменили. В поле она работала за двоих, даже просилась на подмену, когда какая-нибудь из баб не могла выйти на работу. Когда второй послевоенный урожай был убран и началась зима, тётка Стася без устали расчищала снег возле крылечка, моталась в лесок за хворостом, утепляла хатку, наспех сколоченную из того, что можно было найти на пепелищах и под ногами. Она притащила откуда-то оконную раму с почти целым стеклом, и теперь днём на небольшом окошке частенько восседала чёрная Васеня. Два раза в месяц в деревню приезжал на лошади «магазинщик» - бородатый мужик на деревянной ноге - и привозил сахарин, керосин, бесформенные юбки из крашеной самотканой материи, куски серой бумаги и другие бабские мелочи типа шпилек, ручек для ухватов, дубовые кругляши для подставок под чугуны...  Неизвестно каким образом сторговавшись с «магазинщиком», тётка Стася выторговала себе цветастый платок и - о чудо! - кругленькое надтреснутое зеркальце, которое надёжно упрятала в безразмерный обгорелый с одной стороны сундук.

          Ближе к весне тётка Стася даже умудрилась приобрести себе мелкую однорогую козу Майку, для которой носила из леса берёзовые и еловые веники из тонюсеньких веточек. Рядом с домом она расковыряла небольшую грядку, обтыкав её разновеликими кривыми сучьями.

          Кошка Васеня как будто тоже сошла с ума вместе со своей хозяйкой. В один из одинаковых в ожиданиях дней она куда-то исчезла. Тётка Стасядумала, что животина окончательно зачахла и подалась в лес умирать. Но Васеня вернулась через пару недель, и дальше всё было как обычно. Ровно через два месяца кошка притащила тётке Стасе в кровать только что родившегося чёрного котёнка, положила хозяйке на грудь и села рядом.

          - Вот те и раз! Сдурела на старости-то? - протянула тётка Стася, но котёнка вместе с мамашей поместила в дырявый картофельный кош.

          Более того, бабы-соседки стали замечать, что тётка Стася, скорее всего, повредилась от горя в уме: ковыряется-ковыряется в поле или возле хатки, потом выпрямится, смотрит куда-то вдаль и улыбается сама себе, а потом ещё и скажет что-то тихонько... Позовёшь её - как будто вздрогнет и - опять вроде бы нормальная.

          Другие тётки из бригады начали подтрунивать над Стасей:

          - Послушай-ка, говорят, что к тебе мужик какой-то сватался, ай нет?

          - Да ну вас, пустозвонки, какой мужик мне! Мне уже и помирать скоро. Да и не нужен мне никто. Игнатушку вот война забрала...

          Губы тётки Стаси дрожали, лицо кривилось, и она долго-долго не поднимала голову, стараясь налегать на лопату или мотыгу ещё сильнее.

          Сама себе тётка Стася думала, что если Алёшенька вернётся, то обязательно на большой праздник. Иначе и быть не может. Поэтому и к Пасхе готовилась особенно тщательно: побелила глиняную печурку и потолок, натаскала глины из овражка и вымостила земляной пол. Но проходил праздник за праздником, а сына всё не было. В душе она уже нередко начинала клясть Матрусю, обнадёжившую её. Но как только сталкивались с ней возле родничка или у «магазинщика», Матруся многозначительно кивала ей головой, и Стася снова на некоторое время притихала и улыбалась сама себе.

          В самый сенокос ей вдруг стало плохо. Может, от жары, а может, силы покинули напереживавшуюся на две жизни вперёд женщину. Тётка Стася отползла под куст, прилегла на мягкую шёлковую траву и закрыла лицо руками. Вроде бы стало немного легче.

          -Баб Настя, а баб Настя! - звал её пацанёнок Верки Семёнихи. - Ба-а-ба На-а-стя!

          - Чего тебе? Чего-то орёшь, как поджаренный! - подхватилась тётка Стася.

          - Там тебя какой-то мужик ищет! Страшенный - жуть! С обпаленноймордой, такой.  И руки одной нет. Мычит чегой-то, только глазищи зыркают.

           - Шла б ты домой, тёть Стася, - посоветовал бригадир. - Мало ли что, время тяжкое, ходят всякие - недобиткинемчурские. - Он недобрым взглядом окинул Матрусю, махавшую косой неподалёку.- Ещё обберёт хату, последнее унесёт.

          Тётка Стася медленно побрела домой. Как назло, разболелась голова, бухало в глаза красными молниями. Подходя к своей избёнке, она дёрнулась и замерла на месте. На косеньком невысоком крылечке топтался незнакомый седой мужик и, воровато оглядываясь, пытался одной рукой открыть фанерную дверь. Дверь не поддалась, и он соступил с крыльца и, сильно прихрамывая, пошёл под окно, заботливо остеклённое тёткой Стасей.

          Тётки Стасины ноги ослабли, и она едва не рухнула ничком в дорожную пыль. Пересилив себя и облизнув враз пересохшие губы, тётка Стася двинулась к хате. Незнакомец скрылся за хаткой, и тётка Стася, подняв щербатый серп и занеся его над головой, начала заходить с другой стороны. Она успела услышать, как завывала в хате Васеня и, видимо, чувствуя опасность, билась изнутри в запертую дверь.

          Сделав шаг за угол, она столкнулась с мужиком и остолбенела от испуга. Лицо его было обожжено до костей и зажило уродливыми рубцами. Волосы на голове росли пучками и были абсолютно седы. Как и говорил Веркинпацанёнок, у мужика не было одной руки от самого локтя, в другой он сжимал какую-то тряпку. Однако, глаза его остались целыми и в упор смотрели на тётку Стасю. Тётка Стася глухо охнула, схватилась за сердце и осела на землю.

          Когда она очнулась, был уже вечер. Она осмотрелась. Хата её была цела, дверь заперта, а страшного мужика поблизости уже не было. Надрывно верещала кошка, запертая в хате. Тётка Стася приподнялась на руке и снова замерла: седой человек сидел поодаль на старой колоде, на которой она рубила хворостины. Она подумала, что успеет заскочить в дом и запереть его изнутри, прежде чем он, хромой, сможет её догнать.

          Собрав все силы, она подскочила, опрометью бросилась на крыльцо, отперла слабую дверь и вбежала в дом. Кошка пулей выскочила во двор и метнулась прочь. Тётка Стася заперла дверь на крючок и устало осунулась на лавку. Черпая кружкой воду из ведра, краем глаза она увидела, что рядом с сидящим на колоде страшным мужиком, встав на задние лапы, вытянувшись в струну и положив голову ему на колено, стояла чёрная Васеня.

 

         

 

 

 

 

 

 

НОМИНАЦИЯ «ПОЭЗИЯ»

 

 

Берий Юрий (Бонита Спрингс, Флорида, США)

 

СОМНЕНИЯ

 

Венок сонетов

 

Инне

 

1.

 

Венок сонетов – царственный венец,           

А мадригал, как драгоценный камень,                     

В нём стынет лёд и полыхает пламень,        

Начало сказки и её конец.                            

 

Комете вслед – со шлейфом и ядром –                     

Пятнадцатый всегда уходит первым,            

Последним – хвост животворящей спермы,  

В четырнадцать сонетов марафон.                

 

О мадригал вотще ломали зубы                    

И дебютанты, и глухие зубры,                                  

Совсем зелёные и перестарки.                                  

 

"Могучей кучке" мастеров канона                

Досталась вожделенная корона                     

И высший орден имени Петрарки.               

 

2.

 

И высший орден имени Петрарки                

Присвоен соплеменникам моим,                  

Они сумели, мы же только мним,                 

Придумывая эти аватарки.                            

 

Волошин, Солоухин, Яровая                        

Плели по-русски дивные венки                        

Из смеха, слёз, гротеска и тоски,                 

Классический канон не отвергая.                 

 

Как говорится, каждому своё,                                   

Универсально только мумиё                         

Да этот самый золотой телец…                    

 

Спокон веков от сотворенья Рима,               

Стереотипа мощь необорима:                                   

Представьте вид Сатурна без колец.             

 

3.

 

Представьте вид Сатурна без колец,             

Куда уж легче кольца без Сатурна,              

Была бы живописна и скульптурна,             

Плоть вашего сонета, наконец.                     

 

Мечтательность – простительный порок,     

Ему легко и сладко предаваться,                  

Но кто взыскует свиста и оваций,                

Того не пустит Муза на порог.                                 

 

Твердили корифеи и столпы,                        

Мол, грош цена признанию толпы,              

Пииту всё, как мёртвому припарки.             

 

Он весь извёлся, но чадит свеча,                  

Не та война, чтобы рубить сплеча.               

Венок – свеча, сонеты – лишь огарки.                      

 

4.

 

Венок – свеча, сонеты – лишь огарки,                      

Но в каждом есть особенный сюжет,            

Поглядываю тайно на манжет,                                 

Нет ничего надёжнее шпаргалки.                 

 

С чего начать, не нарушая ритма?                

О прихотях и странностях любви?                

Блаженство душ или пожар в крови?            

(Всё, что сложнее отсекает бритва).             

 

Устаревают наши поговорки,                       

Зелёные их гонят на задворки,                                 

Не утешает больше "с'estlavie",                    

 

Недаром нас Эвтерпа поучала:                                 

Венчает час удачное начало!                        

Огарок первый: странности любви.              

 

5.

 

Огарок первый: странности любви.              

Вот юноша, сходя с ума от страсти,            

Втыкает ножницы себе в запястье,               

И, умирая, молит: "Позови…"                                  

 

Вот женщина обманутая ждёт,                                 

Ждёт-не дождётся спешенного принца,        

Бросает карты опытная жрица,

А время дни постылые жуёт.                        

 

Но, в сущности,трагедии смешны,

Они почти всегда из-за мошны.

На самом деле, все друг другу рады:

 

Мужчины мускулисты и мудры,

А дамы обольстительны, добры,

Здесь дух витает Гавриилиады.

 

6.

 

Здесь дух витает Гавриилиады,

Здесь только легкомыслие в цене,                              

Да живость слога ценнится зане,

Заикам не положено награды.

 

Зане ли, потому что, поелику…

Да объявись там часом Демосфен,                             

Они бы повелителя фонем

Зашикали, как бывшего заику.

 

В зачинщиках жуир и ловелас,

Им эта жизнь отменно удалась:

"Не будь, но обязательно слыви!"            

 

Встаёшь с зарёй, отходишь ли ко сну,                                                           

По-прежнему мечи свою блесну,

По-прежнему счастливый миг лови.

 

7.

 

По-прежнему счастливый миг лови,

Авось, поймаешь сладкий взгляд Эвтерпы,                             

И он не переменится на терпкий,                                            

Когда ты вирши вытряхнешь свои.

 

Авось, авось… напрасные мечты,

Ведь только юности сулит отвага,

Тебе и человечеству во благо,

Перекроить поэзии черты.

 

Но юность, слава Богу, коротка,                                                                                      

От скетчей не осталось и листка,

Другие моды, вкусы и наряды,

 

А ты, как пионер – всегда готов

Миг уловить на тысячу ладов,

Упустишь – не видать тебе награды.

 

8.

 

Упустишь – не видать тебе награды,

А в горле только горечи комок,               

Слезу смахнёшь привычно под шумок,

Окончены балы и маскарады.

 

Смятение! И колесо фортуны

Теперь уже не повернётся вспять,

И только остаётся, что опять

Судьбу пытать, разглядывая руны.

 

Но есть вино, надёжный старый друг,

Который не изменит тебе вдруг,

Сподвигнет на вакхический куплет.

 

Опять пирушка, новые надежды,

Сухими снова станут твои вежды…

Но не всегда застолье да фуршет.              

 

9.

 

Но не всегда застолье да фуршет,         

Порой на помощь – дружеское слово,

Насчёт того что это всё полова,

И время надевать бронежилет.

 

Ну, что же, выход горький, как миндаль,

А это, в сущности, смешная плата,

И облачаешься в личину фата,

Как некогда советовал Стендаль.

 

Разглядываю женщин для проформы,

Они по преимуществу аморфны,                

Не гены форму лепят, но корсет.

 

Худая правда, искренняя ложь,

Азарт игры и лицедейство сплошь –

Без вожделения обходится сюжет.

 

10.

 

Без вожделения обходится сюжет,

Нечаянная радость! Не пора ли

Нам правду рассказать о пасторали,                                     

Прозрачную, как лёгкий креп-жоржет?                                                         

 

Мстит за  себя подавленная страсть,

Состарит тело и иссушит душу,                  

Тому, кто попадёт на эту сушу,

Уж лучше было бы в чистилище попасть.

 

У грешника там есть какой-то шанс,

(Как мизер на две взятки в преферанс,

В котором я, признаться, дилетант).                

 

А впрочем, и не хуже и не лучше,

Поскольку правит здесь всё тот же случай,

Редчайший, словно чёрный диамант.

 

11.

 

Редчайший, словно чёрный диамант,

Урок, давно вошедший в катехизис:                   

Когда любовный возникает кризис,

Открой в себе спасительный талант,

 

Скажи, скажи прекрасной vis-a-vis:                                       

"Тебе больнее, нету мне прощенья,

И свято твоё право на отмщенье,

Я здесь, любовь, ты только позови."

 

По вкусу ей придётся твой призыв,

Настолько убедительны азы,

Подобные гипнозу камертона.

 

Вот так токуют в соснах глухари…

Приём надёжный, что ни говори,

Гранёный в эргастерии Платона.

 

12.

 

Гранённый в эргастерии Платона,

Сон человечеству навеяв золотой,

Миф Атлантиды, вымысел простой,

Стал лучшим из сокровищ пантеона.

 

Мечта о прошлом... слаще ностальгии

(Она и есть – забвения трава)

Бывает только юности пора:

И в штиль, и в бурю паруса тугие.

 

Но вдруг возник  весёленький мотив:

Из Атлантиды вышел детектив,

От Конан Дойля и до Сименона,

 

Всем нет числа, но именно они

Придумали каноны жанра и

Сюжет поставили во время оно.

 

13.

 

Сюжет поставили во время оно:

Вынашивает замысел бандит,

А полицейский думает и бдит,

Тесней интрига пут Лаокоона.

 

И принцип торжествует неизменно:              

Злодей в тюрьме, герой вознаграждён,

Нисходит радость на детей и жён,

Без дела остаётся Мельпомена.

 

Но если в жар любовной лихорадки,

Вдруг бросит всех (со всех и взятки гладки),

Плечами пожимает тут Атлант,

 

Порочный круг, им не покинуть круга…

Но, улыбаясь, смотрят друг на друга,                

Свет-Беатриче и великий Дант!

 

14.

 

Свет-Беатриче и великий Дант,

Земных страстей они познали цену.                   

В Божественной комедии на сцену,

Любовников ведёт Комедиант.

 

А что же Биче? Первые слова,

Полны напоминаний и упрёков

С пристрастием вопросов и намёков,

А на Земле здоровалась едва.

 

Но Дант в ответ, покаявшись в грехах,

Стал мягче глины у неё руках…

Такими их изобразил творец,

 

Стило его острее, чем стилет,

Его удар – в бессмертие билет –

Венок сонетов, царственный венец!

 

15.

 

Венок сонетов царственный венец!

И высший орден имени Петрарки.

Представьте вид Сатурна без колец!

Венок свеча, сонеты лишь огарки.

 

Огарок первый: странности любви,

Здесь дух витает Гавриилиады

По-прежнему, счастливый миг лови,

Упустишь не видать тебе награды.

 

Но не всегда застолье да фуршет,

Без вожделения обходится сюжет,

Редчайший, словно чёрный диамант,

 

Гранённый  в эргастерии Платона,

Его поставили во время оно

Свет-Беатриче и великий Дант.

 

 

 

 

Кривонос Сергей (г. Сватово, Луганская обл., Украина)

ЦВЕТЫ И ПОЛЕ

 

***

Васильковое поле. Тропинка. И ветер шершавый.
Паутинка сединки тревожно дрожит на виске.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
А потом по моей утомленной работой руке.

Отчего ж ты, храбрец-муравей, так беспечно рискуешь,
Вот укусишь меня, и прихлопну тебя сгоряча.
И никто не заметит такую потерю простую,
Нам ли, людям большим, небольших муравьев замечать?

Вот укусишь, и кончится сразу же век твой недолгий.
Страшный зверь — человек, но тебе, видно, страх не знаком,
И толкает вперед вечный зов муравьиного долга,
Без которого не был бы ты никогда муравьем.

Люди тоже чуть-чуть муравьи на огромной планете —
Мы вгрызаемся в мир, в суете бесконечной живем.
Посреди васильков, посреди скоротечного лета,
Понимаешь, что жизнь — изначальное счастье твое.

А когда мое тело засыплют землей землекопы,
Муравей, может быть, и к могиле моей приползет…
Да, любого из нас тоже запросто могут прихлопнуть,
Чтоб сидели в тиши и не лезли настырно вперед.

Вот пополз и второй муравей, презирая опасность,
По уставшей руке. И подумалось грустно сейчас,
Что среди муравьев есть какое-то крепкое братство,
А вот нету такого же братства, увы, среди нас.

Поле. Небо. Заря. Запах скошенных трав освежает.
Золотится простор. Снова щелкнул вдали соловей.
И ползет муравей по своей муравьиной державе,
И не знает, что он — лишь частичка державы моей.

 

 

  *   *   *

Над бесконечностью полей

Висит прохлада дождевая

И вьется нитка журавлей,

Разрывы облаков сшивая.

 

И хочется сейчас пойти

Туда, где затаилось лето,

И ветер, спутав все пути,

Прилег вздремнуть у бересклета.

 

Где, яркой желтизной горя

Над ветками усталых кленов,

Бежит счастливая заря

На цыпочках по небосклону.

 

***

«Легче там, где поле и цветы».

Николай Рубцов.

Цветы и поле,поле и цветы.

Река.И вздох проснувшейся планеты.

И нету никого.Лишь я и ты,

И тишина на сотни километров.

 

Вот так бы и ходить среди полей,

Не чувствуя былой обидной боли,

Влюбляясь каждый раз еще сильней

В зарю и это небо голубое.

 

Прерывисто дыша, спешит вода

За горизонт, куда скатился Млечный.

И дремлет одинокая скирда,

Рассветной дымкой прикрывая плечи.

 

Спасибо, мир, за поле и цветы,

С которыми душа моя навеки,

Непогрешимо оживляешь ты

Все то, что человечно в человеке.

 

Здесь неизменно умирает ложь,

А ковыли к ногам бегут, встречая.

Светлеет день.Он тем уже хорош,

Что в глубь полей запрятал все печали.

 

Я тихо стану на краю мечты,

Поймаю на лету случайный ветер...

Среди рассвета — только я и ты,

И тишина на сотни километров.

 

Крофтс Наталья (Сидней, Австралия)

 

ДО НОВЫХ КАТАСТРОФ

  1. ВТОРОЙ КОВЧЕГ

 

По паре – каждой твари. А мою,

мою-то пару – да к другому Ною

погнали на ковчег. И я здесь ною,

визжу, да вою, да крылами бью...

Ведь как же так?! Смотрите – всех по паре,

милуются вокруг другие твари,

а я гляжу – нелепо, как в кошмаре –

на пристани, у пирса, на краю

стоит она. Одна. И пароход

штурмует разномастнейший народ –

вокруг толпятся звери, птицы, люди.

...Мы верили, что выживем, что будем

бродить в лугах, не знающих косы,

гулять у моря, что родится сын...

Но вот, меня – сюда, её – туда.

Потоп. Спасайтесь, звери, – кто как может.

Вода. Кругом вода. И сушу гложет

с ума сошедший ливень. Мы – орда,

бегущая, дрожащая и злая.

Я ничего не слышу из-за лая,

мычанья, рёва, ора, стона, воя...

Я вижу обезумевшего Ноя –

он рвёт швартовы: прочь, скорее прочь!

Второй ковчег заглатывает ночь,

и выживем ли, встретимся когда-то?

Я ей кричу – но жуткие раскаты

чудовищного грома глушат звук.

Она не слышит. Я её зову –

не слышит. Я зову – она не слышит!

А воды поднимаются всё выше...

Надежды голос тонок. Слишком тонок.

И волны почерневшие со стоном

накрыли и Олимп, и Геликон...

 

На палубе, свернувшись, как котёнок,

дрожит дракон. Потерянный дракон.

 

 

  1. АНУБИС ЕДЕТ В ОТПУСК

 

Он ждёт и ждёт. А их всё нет и нет.

Он потирает лапки и зевает.

И время, у порога в кабинет

жужжавшее так зло, заболевает –

завравшись и зарвавшись – застывает

безмозглой мухой, влипшей в аллингит.

 

Анубис дремлет. Наконец, шаги –

нетвёрдые. И робкий стук. И скрип

тяжёлой двери. «Здравствуйте, голубчик.

Входите» – зверь листает манускрипт.

 

А посетитель, немощный старик,

бледнеет, разглядев его получше –

сидит шакал, чудовище, посредник

страны загробной, мук на много лет.

И жалкий, грязный, тощий как скелет,

старик тоскливо шепчет:

«Я – последний».

 

На радостях шакал вильнёт хвостом –

«Дописан каталог – вся желчь и сплетни,

людские дрязги, вой тысячелетний…

Какой, однако, препротивный том –

подробная и тщательная опись.

…А вам, голубчик, в третий каземат,

там ждёт вас белозубая Амат».

 

Закроет опус.

И уедет в отпуск

на опустевший Крит – гонять котов,

искать волчицу на руинах Рима…

В наряде из несорванных цветов

земля прекрасна и необозрима.

Ни войн, ни смут, ни жертвенных костров.

До новых рас. До новых катастроф.

 

 

  1. * * *

Ни вины, ни войны, ни выстрелов –

одиночество, мир иной.

Я живу далеко на выселках,

я планету себе здесь выстрою

окрылённую тишиной.

 

Ни звонков, ни оков, ни зависти.

Телефон обесточен, глух.

Только зайцы на озимь зарятся,

только совы от солнца застятся,

да кукушка кудесит вслух.

 

Мир затерянный, мир заснеженный,

запорошенный белизной.

Обезвраженный.

Обезвреженный.

И почти уже

не земной.

 

Мараховский Николай (Азов)

МАМИН ХЛЕБ

 

Еще луна спала в кринице,

И первосветзашторен мглой,

Скрипели в кухне половицы

Под чьей-то вескою ногой.

Дрова в горячей перепалке

Трещали в каменной печи,

И мама в белойвышиванке

Лепила чудо-калачи.

И вот железный лист на угли

Задвинут длинной кочергой,

На нем хлеба росли и пухли

В аду истомы духовой.

Плеснул восток зарей в оконце,

И лампы свет в лучах нелеп,

А на столе горбушкой к солнцу

Добротно княжил мамин хлеб.

И сытный дух пошел по хате,

Уютно стало и тепло,

Меня молило встать с кровати

Голодное мое нутро.

Нас было семеро по лавкам.

Почти не открывая глаз,

К столу, как мыши на приманку,

Мы шли наесться про запас.

С румяной корочкой краюху

Я уминал за две щеки,

Мои веселые сеструхи

Рты набивали в две руки.

В платочке ситцевого клина,

Прижавшись к теплым кирпичам,

Сидела мама у «камина»,

Коса пшеничная с плеча.

Давно привычная усталость

Жила в задумчивых глазах,

И преждевременная старость

Лежала тенью на плечах.

Земная суть в простом сюжете:

Крестьянка-мать у очага,

Насущным хлебом сыты дети,

А за окном метут снега…

 

 

Черноглазкин Сергей (Москва)

Степь – как музыка

 

Степь – как музыка, грусть с перебором –

Тем пронзительней, чем горячей…

Околдую тебя разговором

Про духмяность июльских ночей,

 

Про степное безбрежие, словно

Симфонической славы оркестр –

Оглушительный в зале огромном –

На любое количество мест…

 

Сердце музыки – счастье, я знаю,

Пусть она затуманит твой взор –

Только вслушайся – я приглашаю –

В сладкозвучный степной ре-минор.

 

Только вслушайся в южное лето,

В голоса отцветающих трав…

Я тебя проведу без билета

На концерт – и потребую штраф…

 

Ты заплатишь его мне, наверно,

Изумрудным сиянием глаз,

Жарким золотом чувств откровенных,

Серебром недосказанных фраз.

 

…Фраз, оборванных на полуслове,

Потому что о чем говорить? –

Если хочется сердцу мелодий,

Если хочется сердцу любить!

 


КнарИк Хартавакян
21:29:01 31/12/2018

Владимир, наверняка редакторы не "повязаны по рукам и ногам", если нужно исп. элементарные ошибки! Это же не улучшение или изменение чужого текста!..

И вообще, тексты с ошибками, орфог., пунктуационными и прочими, и принимать не нужно на лит. конкурс! Что же это за писатели, если школьный материал не освоили?

С наступающим 2019-м годом всех читателей! Всем коллегам - пожелания самые лучшие!
Владимир Морж
23:21:44 29/12/2018

Дилемма

Наверное, при размещении текстов редакторы повязаны по рукам и ногам. С одной стороны нельзя трогать текст, а с другой корректура необходима, орфография вопиёт. И как быть?
КнарИк Хартавакян
00:52:10 29/12/2018

Мараховский Николай (из Азова) со своим произведением "МАМИН ХЛЕБ" достойным автором показался. Слова и моей признательности ему и наилучшие пожелания в долгой счастливой жизни!

В произведениях же молодых, особенно в первом прозаическом, заметны ошибки орфог. Это за них поощрительные призы?..

С извинениями и уважением

ООО «Союз писателей России»

ООО «Союз писателей России» Ростовское региональное отделение.

Все права защищены.

Использование опубликованных текстов возможно только с разрешения авторов.

Контакты: