АВТОГРАф НА ПАМЯТЬ Григорий Рычнев, ст. Вёшенская
(рассказ–быль)
… Спустя год после нашумевшей истории с памятником Харлампию Ермакову в Вёшках вновь появился Иван Калеганов. О судьбе установленного им памятного знака Иван узнал из переписки с престарелой дочерью Ермакова — Пелагеей Харлампиевной. Три дня гость из Нижнего Новгорода ходил пешком по окрестным хуторам, побывал в Базках, на горе за Громчонком с мрачно-задумчивым видом слушал от стариков байки о неизвестном «злоумышленнике-белогвардейце», вздумавшем оправдать и увековечить перед Советской властью одного из руководителей Вёшенского восстания 1919 года.
Вернулся Иван в Вёшенскую вечером, в гостиницу не хотелось возвращаться, бродил по набережной, обдумывая своё решение о встрече с самим Шолоховым. Примет писатель, нет - вот вопрос. Возможно, стоило объясниться с Михаилом Александровичем письменно, а потом уж просить о встрече. На худой конец был бы рад поговорить с писателем по телефону, но всё-таки надеялся на личную встречу, чтобы узнать: как Шолохов, хорошо знавший Ермакова, оценит его поступок с установкой памятника; что скажет, и надо ли было его снимать? Стоят вон кресты, часовенки вдоль дорог о погибших шоферах и никто их не трогает. А памятный знак Калеганова срезали… Что ему скажет на это Шолохов? Посадят? Ведь ищет же милиция: кто поставил памятник врагу Советской власти? И решил представиться, выразить своё отношение к судьбе Харлампия Ермакова. А там хоть к самому чёрту.
… На следующий день из гостиницы Калеганов тяжело поднимался на второй этаж тогдашнего райисполкома. Перед дверью с табличкой «Приёмная секретаря М. А. Шолохова» расправил плечи, воротничок, рубашку под ремнём, носовым платочком смахнул пыль на туфлях и резко открыл перед собой дверь.
В кабинете с незашторенным широким окном сидел за столом мужчина лет шестидесяти с зачёсанными назад волосоми. Закинув руку за подлокотник, он повернулся лицом к двери, не выражая ни радости, ни огорчения. Иван решил, что это и есть тот самый секретарь Михаил Власович Коньшин, о котором ему рассказывали. В чертах его лица было что-то южное: черняв, черноглаз, а тщательно выбритые скулы всё равно отдавали синевой, покатый лоб справа и слева розовел залысинами почти до макушки.
Калеганов замялся в нерешительности: ждал встречи с казаком высокого роста, с белобрысой курчавинкой, а это был небольшой мужичок с борцовской прямой осанкой спины и шеи, будто ему подали команду «смирно»; к тому же и голову держал настороженно. Наконец посетитель поспешно представился:
— Калеганов Иван Александрович, с Нижегородчины. Мне бы очень хотелось встретиться с Михаилом Александровичем…
— По какому вопросу?
— Я поставил у вас памятник Харлампию Васильевичу Ермакову, но его сняли…
Коньшин, не сгибая спины, встал из-за стола, подал руку и показал жестом на кресло для посетителя. За несколько лет работы секретарь повидал разных ходатаев. Одни обращались с деловыми вопросами, просьбами, жалобами, а другие – ради праздного любопытства, желая «пробиться» к писателю и депутату Верховного Совета СССР по сугубо личным, а то и авантюрным вопросам. Коньшин старался оградить Михаила Александровича от вредных для его здоровья встреч и многим отказывал в приёме самолично. Бывали же такие гости, которые сочиняли секретарю всякие небылицы, представляясь то однополчанами, то дальними родственниками Шолоховых. Выпросив таким образом встречу с писателем, ходоки забывали о росказнях у секретаря и просили у Шолохова то машину, то квартиру, то ковёр… На это Шолохов с горестью высказывал своё мнение: «Шли раньше люди, когда у них вопрос жизни- смерти решался… А теперь просьбы выеденного яйца не стоят… лишь отвлекают… потребительские интересы…»
И вот теперь перед Коньшиным снова стоял вопрос: сообщать ли Михаилу Александровичу об этом Калеганове? Ну и что — поставил памятник. Сломали его и забыли.
Вчера Михаил Александрович чувствовал себя лучше, вечером выходил на прогулку, но говорил хрипло, словно безжалостная костлявая лапа перехватывала дыхание.
На свой недуг Шолохов никому не жаловался, в окружении семьи и друзей всегда старался шутить и не выпускал из руки сигарету. Из книг читал томик воспоминаний Константина Жукова о Великой Отечественной войне. Перечитывал не раз и прятал от посторонних глаз слезу, узнавая о неизвестных страницах героизма офицеров и солдат Красной Армии, о невосполнимых потерях… И такие вот моменты наводили Коньшина на мысль: Михаил Александрович тяжело болен, волноваться ему нельзя. В таком состоянии до встречи ли с Калегановым? Автора памятника разыскивает милиция… Интересовало это дело и лично Шолохова. А тут вот виновник сам явился и просит встречи с писателем.
Калеганов на приглашение сесть в кресло ответил лёгким поклоном головы:
— Сообщите, пожалуйста, Михаилу Александровичу… я прошу о встрече всего лишь на пять минут…
Чем-то простым, крестьянским веяло от степенного, неторопливого в движениях секретаря. Вращая диск телефонного аппарата, он ожидающе–настороженными глазами смотрел то на Калеганова, то на портрет Шолохова. Ждал. Наконец улыбнулся, лицо просветлело, плечом прижимал телефонную трубку к уху:
—Михаил Александрович, тут вот человек просится к вам, Калеганов… это тот, что памятник Ермакову поставил…
На другом конце провода ответили не сразу, словно вспоминая что-то, — и вдруг радостно–насмешливый голос:
— Ну что ж, Власыч, звони в КГБ и скажи: они полтора года ищут злоумышленника… и никак не могут найти, а мы, выходит, вперёд их нашли. А вы с товарищем идите ко мне. Я жду, Власыч.
Шолохов сидел на балконе своего дома. Под лёгким дуновением ветерка шелестели листвой берёзы. Где-то в углу сада мирно ворковала дикая горлинка, на Дону подавал сигналы проплывающий то ли катер, то ли моторная лодка. Писатель пристально всматривался в дальнюю синеву Базковской горы, на висках, напротив бровей, напрягались буйные вены. Вспоминалось далёкое, последние встречи с Ермаковым на пристани, когда он сгружал с баржи мешки с солью для сельпо. Поднимались как-то с ним за Громчонком на гору, и тот показывал рукой, где держали оборону повстанцы. Видел его калмыковатый взгляд, горбинку носа, впалые щёки на мослаковатых скулах, хрящеватый, выпирающий углом на шее кадык. Не было уже в этом человеке былого азарта, подвижности… К 1927 году Харлампий ссутулился ещё больше, поблекшие сухие глаза с матовым отблеском были обращены в себя и выдавали какую-то неразрешимую тоску, будто стоял он на краю обрыва.
«Да-а… был такой казак Ермаков, — подумалось с горечью. — Хорькя Ермаков по-хуторному…» — и неспешно повёл головой к двери, где должны появиться гости, пыхнул дымящей сигаретой:
— Мария Петровна, а, Мария Петровна? - Не дождавшись ответа, спросил: — Ты Харлампия Ермакова помнишь?
Мария Петровна встречала на первом этаже Власыча.
На глаза навернулись слезы. Не смог защитить, отстоять Харлампия… Сотни страниц, весь роман «Тихий Дон» был написан благодаря ему, по его рассказам, с болью и сердцем. А сколько ночей, не сомкнув глаз, пришлось провести с неутомимым рассказчиком о днях гражданской войны… напрасной, бессмысленной, братоубийственной.
«Харлампий, Харлампий… отступал до Новороссийска с родной земли. Там же был мобилизован в Красную Армию… был награждён орденом «Красного Знамени», имел честь фотографироваться с самим Будённым. Отважный был казак и лихой рубака… Никого не боялся и до последних дней своих горевал по шашке, когда вопрос стоял о совести, справедливости, и он тут же готов был показать баклановский удар…»
— Миша, — послышался из комнаты голос жены, - к тебе гости.
— Ну-ну, пусть идут ко мне.
Уже слышны шаги по ступенькам на второй этаж. Стар ли, молод ли этот Калеганов, и что, собственно говоря, повлекло нижегородца ставить памятник противнику Советской власти? Хотя бы он и есть прототип Григория Мелехова…
Гостя посадили напротив Шолохова, писатель внимательно смотрел и курил, щурясь от дыма. Он уже понимал и догадывался о всей подноготной незаконных действий этого Калеганова. Но ведь шаг смелый, с новым пониманием давно минувших событий на Дону. В притушённых возрастом глазах Шолохова начинала играть улыбка.
Калеганов увидел располагающий к нему взгляд. Выше правой брови заметил пульсирующий синевой извив вены. Хозяин дома посматривал то на гостя, то на крутояр реки. Сигарета уже была ни к чему, и писатель, не докурив, отправил её в пепельницу.
— Что ж, товарищ Калеганов, рад встречи с тобой, — заговорил Шолохов. — Представлял тебя немного иначе, а ты, видать, на мочажине рос. Ну-ну… истовый казак… А вы присаживайтесь, присаживайтесь, Калеганов, а то у меня один начальник стоял и к полу прирос. Так вот и ты, чего доброго… Уж ноги-то бог с ними, как-нибудь подрубили б, но ты ж всё-таки, как доложил Власыч, настоящий рабочий, ноги тебе самому пригодятся, а нам придётся паркет подрубать…
Шутка снимала напряжение. Сели втроём, друг перед другом: Шолохов, Иван Калеганов и секретарь Михаил Коньшин.
— И что же вас, товарищ Калеганов, побудило изготовить и поставить памятный знак Харлампию Ермакову? — спросил писатель после некоторого молчания и вновь подкурил сигарету.
Словно очнувшись от напряжения, Иван отвечал с некоторым волжским акцентом, с твёрдым «г» в словах:
— Моя глубокая любовь к казакам.
Шолохов не спеша приложил сигарету к губам:
— Вам следовало бы получить разрешение в райисполкоме на установку знака. Вы же знаете, что Ермаков был арестован в 1927 году и расстрелян… и до сих пор не реабилитирован… — Иссохшие пальцы с сигаретой потянулись к чёрной пепельнице со стержнем. Встал и подал Калеганову руку, не сводя с него глаз: — А вы, товарищ Калеганов, не бойтесь. Вам ничего не будет.
Иван, держа сухонькую руку гения Шолохова, тоже встал.
— А я-то, Михаил Александрович, ничего и не боюсь.
— Ха, смельчак нашёлся… — кивнул писатель, — попробовал бы ты сотворить такое в тридцатые годы. А, Власыч, как ты думаешь?
Секретарь, рукой заглаживая со лба к затылку волосы, качнулся в кресле:
— Известно, в лучшем случае на Соловки.
— Власыч знает… Лучших сынов лишали Россию… Да, и Харлампия казаки уважали… Уважали! — поднял вверх указательный палец.
— А каким он был, Михаил Александрович? — не утерпел задать вопрос Калеганов.
— Читайте «Тихий Дон», там и найдёте Харлампия, — ответил Шолохов, направляясь к себе в комнату, где ждала его недочитанная книга под названием «Чёрная река».
Секретарь, пожав плечами за спиной «деда», заспешил следом. Шолохов отвёл в сторону маскитную сетку двери, оглянулся на Власыча, затем на Калеганова:
— А памятный знак Харлампию Васильевичу Ермакову я просил не выбрасывать. Пусть он у родственников пока во дворе постоит… — Помолчал, вернулся к Калеганову, похлопал его по высокому плечу своей лёгкой ладошкой: — Да-да, а Ермакова казаки любили. Спасибо тебе, дорогой сынок, спасибо. И передавайте поклон рабочим всего завода от казаков Дона.
Калеганов сунул руку в карман, вытащил фотографию Ермакова:
— Подпишите, пожалуйста, Михаил Александрович.
Шолохов взял фотографию и на её обороте сделал ндпись: «Калеганову И. А. Фотография прототипа Мелехова. На память. М. Шолохов. 12.08.80». - Вновь поднял руку вверх с авторучкой, удерживая её как указательную палочку:
— Да, его казаки уважали!
Так с дальних подходов рождалась в творчестве и в жизни подзабытая со времён Великой Отечественной войны казачья тема.
Иван Александрович Калеганов (12.03.1930 –12.05.2012) родился в посёлке Суходол, Дальнеконстантиновского района, Нижегородской области в крестьянской семье, после школы выучился на шофёра, работал водителем на Горьковском автозаводе. Был награждён медалями «За доблестный труд в Великой Отечественной войне», «Ветеран труда» и другими поощрительными знаками. Когда Ивану было десять лет, отец его, участник Первой мировой войны, фельдфебель конного полка, принёс в избу книгу «Тихий Дон» и сказал: «Вот она — настоящая книга, она от Бога. Читайте. Мальчик её прочитал и долго мечтал побывать на казачьем Дону. Впервые он, став уже взрослым, посетил Вёшенскую в 1956 году. С тех пор до конца своих дней Иван Александрович был влюблён в донской , шолоховский край. В хуторах и станицах у него появилось много друзей из числа коренных жителей. Старожилы гостеприимно принимали Ивана Александровича, а старый казак Филипп Иванович Каргин из хутора Семёновского ( он же географический прототип хутора Татарского, ныне хутор Калининский) даже подарил дорогому гостю свою старую шашку.
И.А. Калеганову принадлежит инициатива реабилитации прототипа Григория Мелехова из романа «Тихий Дон» — Харлампия Васильевича Ермакова, который по заявлению дочери в областную прокуратуру был реабилитирован 18 августа 1989 года за отсутствием состава преступления в период Вёшенского восстания 1919 года.